— Ну, выбирай своего сына, дед!
Все голуби клюют жито, а один под грушею сидит, нахохлился и не клюет.
— Вот мой сын.
— Ну, угадал, старик! Забирай своего сына.
Взял Ох того голубя, перекинул через левое плечо — и стал такой пригожий казак, какого еще и свет не видал. Отец рад, обнимает сынка, целует.
И сын радехонек.
— Пойдем же, сынок, домой!
Идут дорогою. Сын все рассказывает, как у Оха жил.
Отец и говорит:
— Ну хорошо, сынок. Служил ты три года у черта, ничего не выслужил: остались мы такими же бедняками. Да это не беда! Хоть живой воротился, и то ладно.
— А ты не горюй, отец, все обойдется.
Идут они дальше и повстречали охоту: соседние панычи лисиц гонят. Сынок оборотился гончей собакой и говорит отцу:
— Будут торговать у тебя панычи гончую — продавай за триста рублей, только ошейник не отдавай.
Сам погнался за лисицей. Догнал ее, поймал. Панычи выскочили из лесу — и к старику:
— Твоя, дед, собака?
— Моя.
— Добрая гончая! Продай ее нам.
— Купите.
— А сколько хочешь?
— Триста рублей, но только без ошейника.
— А на что нам твой ошейник! Мы и получше купим. Бери деньги, собака наша.
Взяли собаку и погнали опять на лисиц. А собака не за лисицей, а прямехонько в лес. Обернулась там хлопцем — и опять к своему отцу.
Идут опять, отец и говорит:
— А что нам, сынок, те триста рублей? Только хозяйством обзавестись да хату подправить, а жить-то опять не на что.
— Ладно, отец, не горюй. Сейчас повстречаем охоту на перепелов, я обернусь соколом, ты меня и продай за триста рублей. Только смотри шапочку не продавай!
Идут они полем, наехали на них охотники. Увидали у старика сокола.
— А что, дед, продай нам твоего сокола!
— Купите.
— А сколько за него хочешь?
— Давайте триста рублей. Отдам сокола, только без шапочки.
— Э, на что нам твоя шапочка! Мы ему парчовую справим.
Ударили по рукам. Получил старик триста рублей и пошел дальше.
Охотники пустили того сокола за перепелками, а он прямехонько в лес. Ударился об землю, опять стал хлопцем, догнал отца.
— Ну, теперь мы разживемся понемногу! — говорит старик.
— Постой, отец, то ли еще будет! Как поедем мимо ярмарки, я обернусь конем, а ты меня продай. Дадут тебе тысячу рублей. Только уздечку у себя оставь!
Вот приходят они на ярмарку. Сын обернулся конем. Такой конь лихой — и приступить страшно! Старик тянет его за уздечку, а он удила рвет, копытами землю бьет. Понаходило тут купцов видимо-невидимо — торгуют у старика коня.
— Тысячу рублей без уздечки, — говорит старик, — так отдам!
— Да на что нам твоя уздечка! Мы ему и позолоченную купим, — говорят купцы.
Дают пятьсот. Но дед уперся, не отдает. Вдруг подходит к нему кривой цыган:
— Сколько тебе, человече, за коня?
— Тысячу без уздечки.
— Ге! Дорого, батя! Бери пятьсот с уздечкой.
— Нет, не рука! — говорит старик.
— Ну, шестьсот бери.
Как стал тот цыган торговаться, так старика и на шаг не отпускает:
— Ну, бери, батя, тысячу, только с уздечкой.
— Нет, уздечка моя!
— Добрый человек, где же это видано, чтоб коня продавали без уздечки? А передать-то его из рук в руки как?
— Как хочешь, моя уздечка!
— Ну, батя, я тебе еще пять рублей накину, давай коня!
Дед подумал: уздечка каких-нибудь три гривенника стоит, а цыган дает пять рублей.
Взял и отдал.
Ударили они по рукам, пошел дед домой, а цыган вскочил на коня. А то не цыган, то Ох был. Перехитрил он хлопца! Понесся конь, что стрела, повыше дерева, пониже тучи. И все ногами бьет, норовит сбросить Оха. Да не тут-то было!
Вот приехали они в лес, в подземное царство. Ох в хату вошел, а коня у крыльца привязал.
— Поймал-таки бисова сына! — говорит Ох своей жинке. — К вечеру своди его на водопой.
Повела вечером жинка коня на речку; стал он воду пить, а сам старается глубже в воду забраться. Баба за ним, кричит, ругается, а он все глубже да глубже. Дернул головой — она уздечку и выпустила. Бросился конь в воду, да и обернулся окунем. Баба закричала, Ох выбежал да недолго думая обернулся щукой — и ну гонять окуня!
— Окунь, окунец, добрый молодец, повернись ко мне головой, покалякаем с тобой!
А окунь в ответ;
— Коли ты, куманек, поговорить хочешь, говори, — я и так тебя слышу.
Долго гонялась щука за окунем — не может поймать. А уж окунь уставать стал.