Издали еще догадался, что Глаша прибежала с реки. Белая матроска с синим полосатым воротом и синяя короткая юбка открывали шею, руки, ноги выше колен. Загар свежий: вздернутый нос выделялся красным пятном, вот-вот запузырится. Желтые богатые косы наверчены на маковке. Видно, что берегла от воды, не окуналась, завитушки мокрыми сосульками свисали на уши и шею.
— Здравствуй, Коля! Костю увидала, — сказала она, смущенно топчась у раскрытой калитки, и в то же время пытливо оглядывая его светло-карими глазами. — А ты… не в форме?
— Здравствуй, Глаша!.. Осточертела форма. Тянись перед каждым мундиром, отдавай честь… То ли дело в гражданке… сам себе командир.
— В письмах так гордился, — Глаша опешила. — И на фотокарточке… Она идет тебе.
Николай готов был сгореть дотла, но взял себя в руки.
— Вечером встретимся? — спросил Николай, заглядывая ей в глаза.
— Почему вечером? Давай, сейчас, а потом и вечером, — ответила Глаша, прикрываясь ладошкой от солнца. — Только ты одень форму, я так хочу увидеть тебя в ней…
— Хорошо, ты подожди меня, я только переоденусь…
Это был самый счастливый день в жизни Николая, наполненный счастьем видеть Глашу, касаться ее руки, видеть ее счастливые глаза, слушать ее заразительный смех… Она напоминала ему их детские забавы, купание в реке, детские страхи. Все те милые подробности, которые грели им сердце. А потом и о горячих объятьях, и о муках разлуки…
В каникулы Николай дома тоже бывал редко. Часто он бродил на озерах уже с настоящим ружьем. Скрываясь от стражи, охранявшей помещичьи угодья, он иной раз часами просиживал в зарослях камыша, по пояс в тине. Но ни разу сторожам не удалось поймать его. Он ухитрялся под самым носом у них ловить бреднем рыбу.
Рыбалка опять сблизила Николая с Митей Хвощем. Однако, и теперь, хотя давно уже не играли в войну, ссорились они частенько. Скрипач Хвощ успел уже пристраститься к водочке. Иногда он приносил ее на рыбалку.
— Эх ты, пьяница горький, — говорил Николай, выражая крайнее презрение.
— Красная девица, — с таким же презрением отвечал Хвощ.
Больше общего оказалось у Николая с есаулами бывшего его отряда — Ваней и Тимой Кваско. Они без конца могли сидеть, затаив дыхание, и слушать декламацию Николая. Пораженные его памятью, они спрашивали:
— Сколько часов ты можешь говорить стихами?
— Хоть весь вечер.
— Врешь! — в восторге кричали они.
И Николай читал наизусть «Евгения Онегина».
— Давай теперь «Гайдамаков», — требовали бывшие есаулы.
И Николай уже охрипшим голосом, но с горящими глазами читал «Гайдамаков» Т. Шевченка. Это была его любимая поэма…
Такого лета у Николая не было еще. Дома в нем не нуждались, просто отвыкли. Все его обязанности разделили между собой сестры, Кулюша и Катерина.
Праздное одиночество не такое уж пустое занятие. Шестнадцатилетний парень очутился вдруг один на один с собой. Вспомнилось давнее: как бы со стороны видел себя мальцом у матери на руках, школьником среди братвы, на реке, в дубраве. Поначалу были видения сумбурные, что взбредет в голову. Не отдавал отчета, зачем воскрешает в памяти прошлое. Вспомнились погашенные топки паровозов, непривычно бездымная ржавая труба котельной, черная толпа деповских, оставившая верстаки в рабочие часы… Все это представлялось нынче в ином свете. Стали более понятными недавние высказывания и дяди Кази. Вспомнился отчетливо и тот вечер в горнице… Явственно видит материны глаза, вопрошающие, испуганные. Теперь понимает тогдашнее состояние дяди: боялся он не казаков, ему было стыдно перед теми, кого угнали казаки. До сих пор слышит свой голос: «А почему казаки не хватают тебя?»
Не может вспомнить, что заставило его задать такой вопрос. Восстанавливая в памяти по черточкам выражение лица дяди и слыша ответные слова, ему становилось неловко перед самим собой. Сегодня он понимает, будь дядя не в отъезде в те дни, даже толкайся среди бастовавших, ничего не изменилось бы. Понимать происходящее вокруг тебя, объяснять его не значит бороться, отстаивать. Дядя не был связан с руководителями забастовщиков, он слишком занят собой, жил в своем мире. Вот теперь вынашивает мечту о создании летательного аппарата, не жалеет сил, времени и заработков, чтобы воплотить ее. Остального для него просто не существует.
И все же в нынешний приезд Николай почувствовал, что в дяде произошли перемены. Что-то сдвинулось и в их взаимоотношениях. Если раньше дядя учил, объяснял, а Николай слушал, мучительно силясь вникнуть в суть его слов, всегда сложную и непонятную, то теперь они будто поменялись местами: дядя хотел слушать. Теперь вопросы сыпались беспрерывно от дяди, порой такие, что диву давался Николай: чем кормят в школе воспитанников, как часто водят их в баню, какие постели… Пробовал отшучиваться — дядя хмурился. Удивительное находил в том, что самого-то дядю сроду не занимали такие «пустяки», как еда, одежда, да и весь прочий домашний быт.