— Да, знаешь, аппарат-то мой… Распался. На земле еще… Куски в сарай стащил… — сообщил он каким-то тусклым голосом. — Такова человеческая жизнь, Николай, с ее честолюбивыми стремлениями, борьбой и конечным результатом: метишь во дворец, а оказываешься в собачей конуре.
Дерганый, нервический смех, потирание рук, будто отмывал их от мазута, больно задели Николая. Тут же выразил ему сожаление.
— Что ты! — вскричал дядя. — Столько лет потратил попусту! В науке воздухоплавания уйма темных мест. Мою идею разрешать внукам, правнукам…
Он явно куда-то собирался на ночь глядя. В брюках от праздничной тройки, в шевровых ботинках, скрипя по крашеному полу подошвами, подбирал к свежей батистовой рубахе у зеркала галстуки. Николай, наблюдая за ним, вдруг вспомнил давний разговор в этой же горнице. Не утерпел, подколол:
— Что-то много оставляешь ты, Казимир Михайлович, внукам да правнукам. А сам что сделаешь для них?
Переняв в зеркале взгляд племяша, обернулся. Помнил, по имени-отчеству тот начал его величать с прошлых каникул, сам дал к тому повод. Не обижался. Насмешка в его голосе была кажущаяся. На самом деле она уравнивала их в возрасте, сближала, делала единомышленниками, друзьями. Ему давно хотелось видеть Николая взрослым. Сейчас та пора настала.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он, выигрывая время, чтобы собраться с ответом.
— Революцию, помнится, давно оставил ты внукам и правнукам. Теперь и летательные аппараты…
— Злопамятный, однако, ты, Николай Александрович.
Казимир поворочал шеей, затягивая галстук, спохватился: племянник может воспринять ответное величание как в отместку. Удостоверившись, смуглое глазастое лицо его не утратило иронического выражения, успокоился. Мысли сами собой пришли в голову: «Надо же, подковырнул в самое больное. Словами тут не отделаешься. Ладно, так тому и быть. Пускай увидит воочию, послушает речи умных людей. Пора. Чего доброго, царь еще сделает из него своего верного хранителя престола. Форма ему, сукину сыну, идет. Перемахнет в строевую службу, посыплются чины… Голова есть, характер».
Не по себе сделалось Казимиру от нарисованной картины будущего. Застегнув жилетку, поправив пробор на голове, резко сорвал с плечиков пиджак.
— Пойдем, племяш, кутнем у Малька! Правда, не киевские рестораны, трактир всего-навсего. Ну, ну, не морщись. Пойдем к людям почтенным. Чашку чаю из тульского самовара я тебе обещаю.
По дороге дядя молчал. Николай, заинтригованный, ни о чем не допытывался. На переходном горбатом мостике через пути им встретился городовой в белом летнем мундире, при шашке, нагане и свистке на малиновом шнуре вокруг шеи. Почтительно снял он фуражку, улыбаясь в толстые, выгоревшие на солнце усы. Ему, Николаю, отдал честь.
— Знакомый? — спросил Николай.
— Как же… Все жандармы мои друзья в наилучшем виде, — с непонятной усмешкой ответил дядя. — Богда фамилия его… Незаметно понаблюдай, он в поселок не пойдет, вернется на перрон.
В вокзальном буфете Казимир Михайлович заказал стопку горькой. Выпил у стойки. Лукаво улыбаясь, проговорил:
— Тебе, думаю, ни к чему.
На перроне, среди пассажиров, ожидавших вечерний поезд на Гомель, едва не столкнулись опять с Богдой. Жандарм, обдувая важно усы, сделал вид, что не заметил их…
Солнце скрылось за лесом. Голубые сумерки кутали поселок. В небесной лазури еще горел, отражая заходящие лучи, ажурный крест на церкви. Лай собак, рев вернувшейся из лугов скотины, крик гусей, белесая пыль над крышами. Казимир Михайлович все это окидывал очарованным взглядом.
— Наделяет же бог даром людей… На дешевой мешковине, щетинной кистью, может, надранной из самой паршивой свиньи. И такое сотворит!.. Цвет, трепетный свет, эти звуки! Вообрази! Даже звуки можно, оказывается, передавать на холсте красками. Непостижимо. Таинство…
— Ты же увлекался живописью. Почему бросил?
— Как-то сразу понял, что великим художником мне не стать… А «великих» маляров и без меня хватает. Чтобы быть настоящим художником, надо обладать поэтической душой… Не каждому это дано…
Спускаясь по деревянным ступеням, окованным железом, допытывался:
— Бываешь в Киеве на смотрах живописных полотен?
— Не положено нам появляться в общественных местах.
— Да, да, понимаю… Солдат должен быть солдатом. Это выгодно кое-кому… Не дай бог солдат начнет думать.