— Какой я солдат, дядя Казя! Фельдшер. Могу потом работать в любой больнице.
— Ладно, ладно, я к слову… А в картинную галерею ходи. Пускают же в увольнительные. Переодеться можно. А читаешь что?
— Больше историю. Походы киевских и московских князей. Великие битвы со всякими завоевателями…
— Тоже полезно. А эту зиму что читал?
— Ну вот весной… «Леду», «Четверо», Каменского… Еще «Санин», «У последней черты».
— Ага, Арцыбашев… А что-нибудь из госпожи Чарской? Нет, не читал. Не хватает для полного букета. Лидией Чарской зачитывается молодежь. Эх-ха! Забивают вам башку требухой.
Из темноты вывернулась телега. Возчик, пьяный, сек кнутом лошадь, орал благам матом.
— А Горький?
— Ну, Горького брал у тебя… Прошлым летом.
Шли глухими закоулками. Николай не угадывал в потемках дворов. Дядя, оборвав расспросы, сделал знак молчать. Таинственность вызвала любопытство. Стороной обогнули базарную площадь. Остановились у высокой дощатой ограды. Вглядевшись, Николай узнал дом колбасника и пекаря Шульца, где они с дядей уже раньше бывали. Выдавали запахи жареного мяса и теста.
На легонький стук в ставню, калитку открыла женщина. В пристрое — пекарне и колбасной — горел свет, в стеклах маячили тени. Их провели в дом. В просторной горнице, освещенной лампой-«молнией», сидели люди. Одетые в праздничное. Молодые и пожилые. На первых порах Николай никого не узнал. Круглый стол под полотняной скатертью заставлен чашками. Посередине высится начищенный пузатый самовар, как видно, внесли его только — пышет паром.
За фикусом пустовал стул. Николай присел, фуражку надел на колено. Дядю тут ждали, кивали ему, иные протягивали руки. Ага, узнал: щуплый, со сморщенным бритым лицом старикан — Михайловский, машинист. Одно время они сменялись с отцом на паровозе. Еще знакомец, тоже в летах, с вислыми усами, широколицый, с угрюмым навесом бровей, Коленченко. Из-за буфета дяде дружески мигал в мундире путеец. Да ведь это родич Васьки Науменко, дружка, звать его Кузьма.
Вошел хозяин. Невысокий, моложавый, с непотухающим румянцем на щеках, редкие белые волосы разложены аккуратно, пробором.
— Пришель, Казимир Михайлёвич, — приветливо протянул руки дяде. — Прошу к столу.
К столу никто не придвигался. Чашки, наполненные хозяином, передавали по цепочке. Подошли еще, среди них дядя Колбаско, муж тетки Зои. Прихлебывая, Николай вслушивался. Пока разговор ни о чем.
Дядя сидел у стола, рядом с немцем. Головы его за самоваром не видать. Удивил голос: какой-то чужой, глуше, отчего казался внушительным. Николай поерзал — мешал фикус, терялся смысл и без того непонятного разговора. Он раньше никогда не слышал от дяди такого обилия слов: «буржуазные националисты», «октябристы», «оппортунизм», «черносотенцы», «великодержавный шовинизм». Затем из кармана вынул газету «Правда». Давно знал о такой. Знал, что ее привозят из Петербурга. О ней упоминал даже врач из окружного госпиталя. Знал, что ее редакцию часто ее закрывают жандармы.
Вслушиваясь в чтение, Николай понял: речь шла о некоем Петровском. Обсуждалось его выступление на заседании Думы, в котором он громил «национал-либералов» за поддержку царской политики, разоблачал лицемерие местных, украинских, буржуазных националистов.
Чтение неоднократно прерывалось. Иные вскакивали. Вскакивал и Шульц, испуганно тыча оттопыренным пальцем на окна. Горячо и страстно наседал на дядю незнакомец с бледным выпуклым лбом, с темной бородкой и длинными взлохмаченными волосами. Вьющиеся пряди лезли ему в глаза, он нервно отбрасывал их пятерней, поправлял галстук, ворочал шеей.
— Господин Петровский известно куда гнет! Громит великодержавный шовинизм, а сам замахивается на молодые прогрессивные силы Украины. Вы только вслушайтесь в его слова… А мы знаем, кто за его спиной, с чьего голоса он поет. Знаем!
— Карашо сказаль Остапенко, — поддержал Шульц. — Петровский и вашим, и нашим…
— Александр Антонович, — укоризненно сказал дядя. — Насколько помню, вы бурно приветствовали избрание Петровского в Думу. А линию гнет он куда надо…
Пекарь, виновато моргая красными веками, покорно сложил руки на груди.
После резких слов машиниста Михайловского поостыл и бородатый. Опустившись на стул, демонстративно уставился в угол, на этажерку с книгами.
Возвращались за полночь. Шли, не таясь, по базарной площади. Николай ясно отдавал себе отчет, где он сейчас был, что слышал. Такое ощущение — приобщился к чему-то запретному. Пожалуй, карцером бы не отделался, узнай об этом кто из преподавателей.
— Кто такой Петровский? — спросил дядю, благодарный, что тот не лезет с расспросами.