— Петровский — депутат четвертой Думы, избран рабочими Екатеринославской губернии.
— А почему на него навалился тот, бородатый? Он сновский?
— Остапенко? Нет. Из управления дороги. А навалился на Петровского… Гм, удивительно было бы, поддержи он его.
— Но этот ведь тоже революционер.
— Разумеется.
Усмешка дяди задела: играет с ним как с мальчишкой. Сунул руки в карманы в нарушение устава, дав себе слово ни о чем больше не спрашивать. У ворот Табельчуков остановились.
— Спать к нам, — предложил дядя, открывая калитку, — незачем тревожить своих.
Посидели на перилах крыльца. Дядя, прикурив, шепотом заговорил:
— Революционер революционеру рознь. Григорий Иванович Петровский — старый социал-демократ, большевик. Единомышленник Ульянова-Ленина. О нем я говорил тебе. Петровский представляет в Государственной думе, теперешней, совместно с несколькими депутатами социал-демократическую партию, РСДРП. От имени этой партии выступают и депутаты-меньшевики. У них иная программа, нежели у большевиков.
— А Остапенко?
— Чего? — дядя уже забыл о нем. — А! Вот, вот. Слыхал же, цепным кобелем набросился на Петровского. Меньшевиком считает себя… А, по-моему… махровый эсер-националист.
Погасив о стояк папиросу, зевнул сладко.
— Ладно, спать айда.
Зарываясь под одеяло, Николай понял, чем дядя изменился. Ожил, окреп изнутри, спустился с небес на землю. Обрел тут недругов и единомышленников…
Снова надо ехать в Киев. Впереди выпускные экзамены. На вокзал Николай пришел один. Костя каждые каникулы накликал на себя беду, а нынче мольба его дошла до бога: на рыбалке простыл. Поселковый доктор выписал ему освобождение на неделю.
Протолкавшись к кассе, купил билет. До поезда еще четверть часа. Решил прогуляться по перрону. Застегивая карман гимнастерки, увидел, как баул его кто-то поднял. У самого уха — голос:
— Пройдемте-кась…
Жандарм! Богда.
В дежурке, куда он частенько забегал за отцом, еще двое. Из дорожных никого нет. Толстощекий, бритый наголо, с желтыми лычками на малиновых погонах, сидел на стуле дежурного жандарм. Богда, поставив перед ним баул, отрекомендовал:
— Щорс, воспитанник Киевской военно-фельдшерской школы. Возвращается с каникул, так сказать-с…
Бритый откашлялся в кулак.
— Щорса, машиниста, сын?
— Его-с.
Николая обожгла догадка. Обыск! Ждали его. Замешательство тут же сменилось холодным расчетом. Того, что надеются найти, у него нет. Следят за дядей Казей. Предупредить бы его…
— Чем обязан, господа? — спросил, поправляя складки под ремнем.
Бритоголовый не моргая выдержал его взгляд, буднично сказал, указывая пальцем на баул:
— Желательно взглянуть… Отоприте, пожалуйста.
— Замка нет.
Вытряхнул баул Богда. Пересмотрел все вещи, перелистал книжки, тетрадки, выворачивал даже шерстяные носки, вывязанные накануне бабкой. Начальник, отвалившись, потряс с благоговением устав строевой службы, затрепанную книжонку.
— Интересуетесь строевой службой? Похвально, господин фельдшер.
— Не имею чести еще быть таковым, — ответил Николай, не поддаваясь на его миролюбивую усмешку.
— Еще год учебы им-с, — подсказал Богда, передавая застегнутый на ремни баул. — Не смеем задерживать-с. Через минуту ваш поезд.
На перроне, бегая взглядом по толпе, Николай мучительно искал, кого бы послать к дяде…
Июль 1914 года. В день выпуска с утра в спальнях, коридорах суета. Сразу после молебствия в просторном вестибюле выстроилась шеренга воспитанников. Ни одной лишней складки под ремнями, ни одного шевеления в застывших свежих мальчишеских лицах. Напротив — стол под голубым сукном, преподаватели, начальство в парадных мундирах. Свидетельства выдает сам начальник школы, генерал Калашников.
— …Андрей Петруня!
Четкий шаг. Вручение, рукопожатие. Тем же строевым Петруня возвращается, но уже не воспитанником старшего возраста, а военным фельдшером, вольноопределяющимся.
— …Дмитрий Мазур!
— …Николай Пикуль!
— …Николай Щорс!
После выпускного вечера Николай сел в утренний поезд. Надо было денька два пображничать с однокашниками на радостях согласно заведенному порядку. От сестры получил тревожное письмо: что-то с дядей Казей. Пишет намеками. Если бы заболел. То так и сообщила.
Проезжая мост, высунулся в окно. Полный солнца и небесной голубизны, Днепр слепил. Сразу припомнились шевченковские строки: «Дніпро геть-геть собі розкинувсь! Сіяє батько, та горить!..» Николай щурился, ловил открытым ртом свежий ветер, а из головы не выходил дядя. Нет, не болезнь. Нет, нет. Обыск? Арест? Зимой они видались, по казенным делам дядя приезжал в Киев. Поделился с ним, что произошло тогда на вокзале в Сновске при отъезде. На диво он к этому отнесся с усмешкой.