— А в Киеве как? Ничего не слыхать? Нет еще мобилизации?
Мобилизация? Вспомнилась на Киевском вокзале суета, случайные обрывки разговоров… Убийство в Сараево…
— Людно, — ответил Николай, чувствуя, как к щекам приливает кровь. — А, газетные сообщения об убийстве в Сербии… Из-за того, думаете, и мобилизация?
— А иначе с чего бы?
Проталкиваясь за машинистами, Николай, улучив момент, спросил у Михайловского о том, что его больше всего волновало:
— С дядей что там?
— А ты не знаешь? Ну как же… Арестован Казимир Михайлович. Ссылка в Сибирь. Дело известное…
В паровозе узнал подробности. Деповские, как и всегда, устроили в лесу маевку. Пошли обыски. У Табельчуков ничего не нашли, но дядю арестовали…
Отпуск Николая оборвали. Не успел он домой приехать, как вслед из школы пришло почтой предписание: явиться незамедлительно. Наскоро собрав баул, Николай отбыл в Киев. Там не задержали. К удостоверению о звании медицинского фельдшера с правами вольноопределяющегося второго разряда получил и назначение — Виленский военный округ.
В тот же день с несколькими однокашниками Николай сел в набитый поезд. В Вильно, в окружном отделе по распределению, его приписали к третьему отдельному мортирному артдивизиону. В часть добрался уже один на случайных подводах с вещмешком и защитной сумкой с крестом, набитой лекарским снаряжением. Застал дивизион в казармах. В ночь выступили к реке Неман, ближе к границе с Восточной Пруссией.
Часть вторая. На фронтах Первой мировой
1 августа 1914 года Германия объявила войну России. Буржуазия всех государств, начавших империалистическую войну, разглагольствовала о «защите отечества», о «национальной войне», стремясь скрыть ее грабительский характер и тем самым обмануть народ.
Русская буржуазия, маскируясь подобными фразами, стремилась завоевать новые рынки, увеличить свои прибыли на военных поставках и заодно подавить растущее революционное движение рабочих и крестьян.
Отмобилизованная русская армия выдвинулась к своим западным границам.
Война для военфельдшера Николая Щорса началась зимой 1915-го года. Почти все лето и осень их мортирный дивизион простоял, по сути, без дела на правом берегу Немана. Хвойный и березовый лес глухой стеной подступал к самой воде. На сухих, глинистых взгорках, меж деревьев, глубоко вкопались пушкари. На крышах землянок до снегопадов и морозов, под обильные дожди, успела прорасти густая зеленка. Мортиры в круглых орудийных окопах обкладывали хвоей, маскируя от немецких аэропланов-разведчиков.
С наступлением осени жизнь протекала нудная и скучная, как слякотная погода. Безделье и неизвестность томили, выхолащивали мозги, угнетали.
А где-то неподалеку бушевала война. По утрам, до восхода солнца, отчетливо прослушивался гул. По свинцово-серой, взлохмаченной непогодой воде он накатывался откуда-то снизу. Там смерть, увечье…
Армейские тыловые лазареты были забиты раненными до отказа. Многие размещались тут же, за рекой, по деревням, а то и просто в лесу, в палатках. За излучиной, в двух верстах повыше — понтонная переправа, день и ночь скрипят по ней брички, фургоны, крестьянские возы с ранеными. В Вильно не оставляют, отправляют далее железнодорожными составами на Минск, Смоленск. Еще гуще встречный поток. Запружены все полустанки вплоть до Немана. Здесь и пехота, и конница, и пушки, и бесконечные обозы. От переправы все движется уже своим ходом. Уходят как в прорву. Молодые и в возрасте, с песнями, под духовую музыку. На коротких привалах усердствуют полковые священники — окуривают, окропляют коленопреклоненное воинство. За веру Христову, за царя-батюшку и отечество! Те же самые священники отпевают и усопших, которых закапывают в братские могилы. Немало хлопот у дьяков — вписывают в поминальник убиенных. Не по дням, а по часам пухнут те книжицы.
Землянка дивизионного лазарета пока еще пустует. Не распаковывали и палатки, в тюках валяются под нарами. Николай, внешне спокойный, нудился от безделья. Перечитал всю походную библиотечку своего начальника, военврача поручика Ивлева. Еще молодой, лет под сорок человек, холостяцкая, загульная жизнь с обильной выпивкой состарила его до времени — погрузнел, красное, всегда распаренное лицо иссечено глубокими морщинами, будто порезанное ножом. Чуткая, добрая его душа тянула к себе всех, кто оказывался от него в радиусе верст до двух-трех.
С самого начала, как только Николай, переступив порог, доложился, Ивлев буднично произнес, протянув руку:
— Без церемоний прошу. Просто называй по имени-отчеству, Петр Свиридович. Дело-то у нас не строевое, а вовсе наоборот…