— А меня еще проще — зовите Николаем, — ответил Щорс Узнав, что Николай из киевской фельдшерской школы, Петр Свиридович совсем размяк, поскольку некогда сам служил в окружном госпитале, даже вел практику у воспитанников школы по уходу за больными. Давно, десятка полтора лет назад, была еще у него жена, было тщеславие, были розовые мечты. Всего лишился, начальство не жаловало, обходило, зато не обходили дружки, зачастую собутыльники. Казалось бы, где тут, в лесных дебрях, болотах их найти? Находились! Редкий вечер обходился без гостей, без громких разговоров, без пьяных песен.
В землянке Ивлева и стал жить Николай. Можно было поселиться и к санитарам, по соседству, но Петр Свиридович распорядился по-своему. Увидев, что юный фельдшер тянется к книжкам, дозволил ему копаться в своем походном сундуке. Иногда Петр Свиридович сам подсовывал книгу. По утрам, после похмелки, когда оставались одни, выспрашивал о прочитанном. Обнаружив зрелые суждения помощника, загорался сам, пускался в объяснения. Как-то вынул из кармана шинели крохотную книжечку.
— Почитай вот… — перелистывая, хмурил клочковатые брови. — Стихи. Анна Ахматова, поэтесса…
Наутро сам затеял разговор.
— Слушал ее, поэтессу… Весной этой, в Питере. Девчонка, хрупкая, как рюмочка. К знакомым офицерам попал, на вечеринку. Скажу, Николай, красоты неземной! Не телом — голосом своим. В отличие от других, коих довелось мне слушать вживе, читать, из нынешних, молодых, эта ближе душе, всему земному… Вчитайся, вслушайся, что она описывает. Речь не только о предметах, но и духовном, так сказать… О чувствах, переживаниях, ощущениях. О состоянии человека. Особенно ей удается поймать миг состояния. Вот где это… Она стоит у окна… Рядом он… После близости, самого интимного в человеке… Э-э, да ты, Николай, совсем еще зеленый.
С темнотой, после вечерней поверки, на пороге землянки появлялись батарейцы, младшие и средние офицеры — собутыльники Ивлева. Все из знатных фамилий, из семей военных… Простого звания не было. Николай давно пригляделся к ним. Как хозяин землянки он должен был всегда оставаться на месте. Порядок такой завел опять же Петр Свиридович:
— Не исчезай. Дом это твой, ты хозяин. Место за столом у тебя свое. Выпивка вовсе не обязательна. Не принуждаю. А кому не по душе… чином, мол, не вышел, наплевать.
Так Николай и делал. С приходом гостей не оставлял землянку. Садился вместе со всеми за стол, в разговоры не встревал — слушал. Все будто шло без косых взглядов, ни резких слов. Если и не принимали за равного, то и не помыкали. А разговоры особым разнообразием тематики не отличались — война, женщины. Вкрапливалась и политика. В открытую крыли командование, особо какие были из немцев. Крепко доставалось генералу Ренненкампфу, командующему 1-й армией, чьи тылы они сейчас подпирают. Потрясла гибель 2-й армии. Много толков вызвало самоубийство генерала Самсонова. На диво единодушным среди офицеров считалось, что такой исход для офицера — это сохранение чести русского мундира, чести дворянина.
— Вы, вольноопределяющийся, как расцениваете поступок генерала Самсонова? — вдруг спросил подпоручик Сидякин, вылощенный, с русой шевелюрой, светлыми усиками, командир огневого взвода. — Одобряете, осуждаете?
Серые, потемневшие от света свечек глаза подпоручика смеялись. Николай не однажды перенимал на себе его взгляд. Теперь он демонстрировал явный вызов. Умолк застольный гомон, некоторые поворачивали головы — ждали ответа.
— Ну, ну? Так что же? — понукал офицер, придвигаясь со своим табуретом.
Знал Николай, какой ответ их устроил бы, но он не совсем был уверен, что подпоручик ждет именно его. Ищет, за что прицепиться. Повод не даст ему, не потрафит и желанию всех.
— Расценивать поступок генерала Самсонова я лично не берусь, ваше благородие, — сказал, не отводя взгляда. — Надо быть на его месте… В тех условиях и обстоятельствах. Окажись мы с вами в Мазурских болотах, возможно, нашли бы какое-то другое решение.
— Браво, вольноопределяющийся! — вскричал Петр Свиридович, разряжая обстановку.
Но этим все-таки не кончилось. Буря разразилась в аккурат под рождество. Так же сидели, при этой компании. Много пили, пели. Подпоручик Сидякин, воспользовавшись разноголосицей, придвинулся вместе с табуретом, как и в тот раз. Навеселе крепко, щурясь, дергая шеей, силясь согнать хмель, сказал в самое лицо:
— Недолюбливаю трезвых, вольноопределяющийся… И молчунов. В них таится этакое… Хочется дать в морду. Но вы не… Ренненкампф. К сожалению…
— Вы тоже, подпоручик… не Самсонов.