50
денія, которыя стояли въ органической связи съ основами его ученія, развитыми въ писаныхъ его сочиненіяхъ. Въ доказательство приведемъ нѣсколько выдержекъ изъ писемъ. Сказавъ, что Ковалинскій, вѣроятно, утонулъ въ глубочайшихъ волнахъ службы, Сковорода прибавляетъ: „о міръ, несчастнѣйтее море, кипящее страстями! Счастливъ, кто, подобно Петру, исторгается изъ этихъ волнъ! Поэтому станемъ избѣгать міра, оставаясь въ покойной гавани и всматриваясь въ коварства міра. Міръ есть алчность, честолюбіе, чувственное удовольствіе". Въ другомъ письмѣ онъ является преданнымъ сыномъ Христовой философіи. „Кто знаетъ Христа, говоритъ онъ, то не важно, если онъ прочаго не знаетъ; а кто Христа не знаетъ, то не важно, если онъ прочее знаетъ. Всѣ въ самихъ себѣ видятъ смерть, а мы воскресеніе. Что бо есть любезнѣе на небеси или на землѣ точію поучатися святынѣ? Въ сей единой да живу и умираю. ІІо малу малу отходимъ отъ тѣни плотскія, яже есть блаженная и вседневная смерть, и приближаемся ко Господу, иже есть святыня, кефа и воскресеніе наше". Въ третьемъ оні, поздравляя съ новымъ годомъ, призываетъ къ возрожденію сердца. „Аще кто не имѣетъ новаго сердца, говоритъ онъ, тому весь міръ есть ветха ветошь.—Аще чіе сердце мучится и страдает ь, тому весь годъ безъ праздника. Аще чій духъ оледенѣлъ, тому весь годъ безъ весны. Аще чій смыслъ мертвый, тотъ весь вѣкъ безъ живота. О любезный мой друже Іакове! Изблкймо ветхій квасъ мырскій! Стяжимъ новое сердце! Обле-щимся во одежду новыя нетлѣнныя надежды, во утробу брато-любія! Тогда нами вся тварь просвѣтится, весь мыръ возыг-раетъ и воскачетъ. Буде намъ всякъ день великъ день, не зайдетъ солнце намъ и луна, не оскудѣетъ намъ. Мы же наречемся языкъ святъ, люди обновленія. Благое сердце, любовь, Богъ, правды солнце, всю тварь весною новотворящее, есть тожде". Въ четвертомъ письмѣ, въ виду тяжкой болѣзни, постигшей Христину (жену Іакова), Сковорода утѣшаетъ своего друга и тутъ же излагаетъ свой взглядъ на смерть, вполнѣ гармониру-ющій съ тѣми воззрѣніями на этотъ предметъ, какія встрѣчаются въ его сочиненіяхъ. „Аще уже вста отъ одра, пишетъ онъ
51
о. Іакову, любезная наша Христина, радуюся всѣхъ насъ ради. Аще же воскрылилася въ мыръ первородный, отнюду же пріиде въ нижній, радуюся ея ради, насъ же ради возмущюея, якоже оставляет насъ въ сей плачевной юдоли". Въ латинскихъ стихотвореніяхъ, поевященныхъ свящ. Правицкому, мы находимъ также мысли и сужденія, стоящія въ прямой органической связи съ извѣстнымъ уже намъ міросозерцаніемъ Сковороды. „Все проходитъ, говорится въ стихотвореніи; сердцемъ вѣченъ человѣкъ. Чистое сердце въ любви пребываетъ, а любовь въ немъ остается. Любовь—это Богъ; отсюда вѣченъ человѣкъ. О люди! Зачѣмъ вы удивляетесь океану, зачѣмъ звѣздамъ? Идите, къ себѣ вернитесь, себя познайте: довольно этого! Божественный голубь вѣщаетъ: все является изъ глубины возвы-шеннаго сердца, все послѣ смерти вновь получаетъ начало. Такъ зерно вновь обращается въ солому; такъ оно скрывается въ землѣ. Чего ты боишься смерти?" Въ другомъ стихотвореніи читаемъ: „Все проходитъ, но любовь остается послѣ всего; все проходитъ, но не Богъ и не любовь. Все—вода. Друзья! За-чѣмъ вы надѣетесь на воды? Все—вода, но гавань будет другомъ. На этомъ камнѣ основана вся церковь Христова. Да будетъ она намъ и камнемъ, и скалою". Григорій Саввичъ обращался впрочемъ во всѣхъ этихъ письмахъ не къ одному I. Правицкому, а къ цѣлому кружку его добрыхъ знакомыхъ, сочувственно и доброжелательно относившихся къ ихъ общему пріятелю „старчику Сковородѣ". Кружокъ этотъ состоялъ въ дружеской перепискѣ и съ ученикомъ Сковороды М. И. Ковалинскимъ. „Что не пшнетъ ли чего Михайло ко мнѣ? спрашивалъ Сковорода у Правицкаго. „Что замолчал нашъ Михаилъ? И не пишеть, и не присылаетъ ни очковъ, ни скрыпочки", пишетъ онъ въ другомъ письмѣ. „Сыръ нашею Михаила гдѣ то застрялъ, очки которыя мнѣ не по глазамъ, я подарилъ Іосифу. Въ обоихъ письмахъ онъ обѣщаетъ большую флейту. Когда она будетъ—мнѣ неизвѣстно. О еслибы помимо всего остального онъ самъ вернулся къ намъ!... О несчастный человѣкъ! Онъ потерял единственнаго семилѣтняго сына... Посмотри, какъ міръ въ началѣ льститъ, а подъ конецъ терзаетъ, точно