Если вы посмотрите сейчас силовые стрелы давления на Россию во время Первой мировой войны и революции, затем в 90-х годах, когда мы вроде встали на задние лапки и сказали: да, мы были такими плохими, забирайте все, мы во всем виноваты, в уплату за тоталитаризм отдаем триста лет русской истории. Но не большевики же собирали державу!
— Мы действительно много чего отдали тогда при Андрее Владимировиче Козыреве.
— Я говорила об этом через четыре дня после Беловежских соглашений. Мне самой надоели обкомы, я без сожаления расставалась с ними. Коммунистический эксперимент исчерпал себя. Нужно было менять, но не крушить державу! Ее же не большевики создавали.
И стратегическое положение Украины очень важно было. Даже Бжезинский признавал и сожалел, что мы слишком близкие друг другу славянские народы. Понимал, что — братья на самом деле. И что единство — в православии. Для него раскол православия был очень важным и желанным. Он — не только либерал, но и католик, причем польский католик, сформированный на раскаленных неприязнью соприкасающихся краях поствизантийского и католического пространства, которые (края) прошли прямо через Польшу. Да еще на службе у американцев.
Причем у него всегда на языке было то, что у других политологов на уме. Он этакий enfant terrible политологии, даже американской, но резал правду-матку. И по нему как раз и развивались действия Соединенных Штатов.
И то, что Крым вернулся в состав России, для меня было не просто актом справедливости. Тот, кто думает, что я сейчас обслуживаю какие-то магистральные идеи, ну — пусть прочтут мои статьи 1991 года, когда я была «изгоем». Государство качнулось в мою сторону, а не я в его. Я создавала вместе с коллегами, ныне уже многими покойными, общественный комитет «Русский Севастополь» в 1992 году. И для меня то, что Крым возвращался, было мечтой и молитвой, я замирала: «Боже мой, неужели я дожила до этого!» Я всегда считала, что если русский народ забудет о том, что такое Севастополь и его оборона (и первая, и вторая), когда от последнего матроса до адмирала — все понимали ее значение, если русский народ сдаст Севастополь, то с таким народом можно делать потом что угодно. Потому что это будет деморализацией, ударом, после которого — общественная и социальная апатия и пораженческие силы на авансцене. И для меня как политика это было очень серьезно.
Бжезинский же радовался разделу Черноморского флота. А раздел этот фактически означал уничтожение стратегического флота. Хотя знал прекрасно, что Севастополь на самом деле не был частью Украины.
С точки зрения Бжезинского, уничтожение Черноморского стратегического флота (который всегда управлялся вовсе не из Киева, а из Москвы, из-под Кубинки, по-разному бывало) было крахом для нас, потому и считал, что мы без Украины уже не черноморская держава.
Конечно, Украина — огромная потеря славянского населения для России, с изменением демографического баланса не в пользу продолжения того же типа государства. Это и потеря той промышленности, которая в совместной космической и авиационной отраслях задействована была. И потеря важной части квалифицированного труда. Сейчас же там произошла деиндустриализация страны и деинтеллектуализация, люмпенизация населения.
— То есть сегодня вы не считаете современную Украину такой уж большой потерей для нас?
— Сейчас уже точно не считаю.
— И Бог с ними…
— Истерика на Западе, в том числе в США, объясняется еще тем, что они в 90-х годах сделали расчет и запустили свой «космический корабль» (свою стратегию), неправильно посчитав «законы тяготения». Они решили, что Россия никогда не встанет с колен, будет деградировать и не вернется в стан великих держав. При этом для нас величие заключается только в том, что требуем уважения к себе, чтобы считались с нашими интересами. И есть действительно для нас некие «красные линии». И вот «первым актом», свидетельствующим о новой восстанавливающей себя России, стала Мюнхенская речь 2007 года.
— Вы говорите, что с 1991 года всегда исповедовали одни и те же идеи. Почему государство «повернулось к вам лицом»?
— Во-первых, накопилось понимание у многих и открылись глаза. Думаю, что те, кто сейчас у кормила власти, всегда это понимали и видели насквозь истинные намерения Запада. Это могло для российской интеллигенции — московской, петербургской — быть «небо в алмазах», как было в 1917 году «небо в алмазах» для русской интеллигенции, которая сама потом…
— … упала в эту бездну. Но давайте вернемся к Путину.