Таким образом, историческая схема Гизеля и его «проект» имеют весьма глубокие корни и составляют лишь элемент (пусть и очень важный) в концепциях «русской нации», утвердившихся уже в XVIII веке. Гизель — Гоголь XVII века, не столько конструировавший проекты «общерусской» идентичности, сколько выражавший уже прочно и широко утвердившиеся представления.
Гоголь же — как Гизель XIX в. — еще более характерный и репрезентативный пример, и непонятно, как он почти полностью ускользнул из книги Миллера. Даже беглое прочтение литературных текстов и писем Гоголя ярко подтверждает естественный для всякого читателя «Вечеров на хуторе близь Диканьки» и «Мертвых душ» взгляд на него как на украинско-великорусского, и в этом смысле русского писателя. Письма Гоголя (в том числе и знаменитое письмо к Смирновой-Россет в 1842 г., где он говорит о русском и «хохлацком» в своей душе) — законченное выражение ставшего частью ментальности убеждения, что быть русским – вовсе не значит быть великороссом и что образованному малороссу ничто не мешало чувствовать себя русским. Для историка пример Гоголя имеет три достоинства: во-первых, мимо него нельзя пройти, потому что более известное выражение общерусской идентичности трудно подыскать; во-вторых, Гоголь оказал мощнейшее воздействие на складывание субъективной (и, скорее всего, даже объективной) идентичности многих поколений русских (великорусов и малорусов вместе взятых), сколько-нибудь приобщенных к образованию; в-третьих, эпистолярные, художественные и публицистические тексты бесспорно репрезентативны, и поэтому аргумент «от Гоголя» в спорах о русской, великорусской и украинской идентичности имеет совершенно исключительную силу. Уже один этот аргумент едва ли не разрушает тезис о «большой русской нации» как всего лишь проекте, которым русский национализм вооружился в середине XIX в. и который к тому же в книге Миллера как бы равноположен «украинскому проекту». Сверх того, по строгому счету, между «Историей русов», «Книгами бытия украинского народа» и другими построениями Костомарова, Кулиша и Драгоманова, с одной стороны, и представлениями Гоголя о взаимоотношениях «малорусского» и «русского», с другой, не существует острого противоречия, и поэтому столь трудна была задача, стоявшая перед украинским национализмом XX века и столь беспечны были русские националисты.
Вообще, показанная Миллером непоследовательность русской политики в украинском вопросе, своего рода легкомыслие и безответственность в ее осуществлении, найдут свое объяснение, возможно, не только в неповоротливости, неуклюжести, неэффективности российской бюрократии, но и в том, что «украинский проект» казался, в целом, утопичным, и социальные и «польские» аспекты «украинофильства» вызывали больше озабоченности, чем собственно национальные. В этом отношении показательны данные, приводимые Миллером в главе о последствиях Змского указа. Из них видно, что даже избыточность, несвоевременность и контрпродуктивность этого шага не задержали быстрых темпов русификации (а точнее формирования общерусской идентичности, потому что термин русификация предполагает скорее борьбу с иной, украинской идентичностью основной массы населения, а таковая в XIX веке в крестьянской среде Украины еще, как признано, не сложилась). Трудно допустить, как правильно констатирует Миллер, что мягкая политика, предлагавшаяся Дондуковым-Корсаковым, помогла бы украинскому движению.
И тут мы подходим к другому серьезному поводу усомниться в тезисе Миллера о поражении «общерусского проекта» уже в XIX веке. Теперь стоит взглянуть на ту же проблему с противоположного полюса той «структуры», то есть «реальности большой длительности», которую представляет собой «украинский вопрос» — а именно с точки зрения советского опыта. В самом ли деле спор «русского» и «украинского» проектов был решен еще до 1917 года? В этом по меньшей мере трудно быть уверенным, тем более что история украинского вопроса после 1881 г. находится за пределами монографии, а существующие исследования, как кажется, пока не доказали, что в момент прихода к власти большевиков альтернатив уже не существовало.
Русификаторская политика Александра III, непоследовательность Николая II с его привычкой делать «шаг вперед и два шага назад», насилия, творившиеся русскими оккупационными властями в Западной Украине (Восточной Галиции) в 1914-1915 гг. — все это больше помогало украинскому национализму, чем препятствовало ему. И все же трудно не признать, что поражение «русского» проекта и невозможность его возобновления стали очевидны в годы Октябрьской революции и гражданской войны.