Возможность использования украинского языка в начальном обучении народа, как мы показали, в 1861 г. также еще вполне допускалась. Ситуация принципиально менялась, когда в публицистике «Основы» язык стал приобретать универсальное, сакральное значение. Возможность выразить региональную специфику в художественной литературе, возможность быстрее и легче, научить крестьян читать и сообщить им важные правительственные решения — все эти аспекты отступали на второй план. Главной становилась идентификационная, символическая, национально-репрезентативная роль языка. Все те функции, которые украинский выполнял до сих пор, рассматривались теперь как начальные шаги к полной языковой эмансипации, и «Основа» прямо писала об этом. «Неужто, в самом деле, русский язык имеет монополию быть органом науки, проводником образованности?» — восклицал П. Житецкий и продолжал: «Великорусский язык — и народный, и литературный, не есть ближайший и прямой орган малоруссов». (18) Костомаров соглашался, что «смешно было бы, если бы кто-нибудь перевел на южно-русский язык „Космос" Гумбольдта или „Римскую империю" Момзена», добавляя, что «для такого рода сочинений еще не пришло время (выделено мной. — А М.)». (19)
Здесь нужно сделать теоретическое отступление. В литературе о национализме широко признано, что вопрос о языке, то есть стремление к эмансипации языка, к превращению его из по преимуществу народного диалекта в стандартизированный, развитый литературный язык было типичной чертой национальных движений в Центральной и Восточной Европе. Б. Андерсон даже называл определенную стадию этих движений «лексикографическими революциями». (20)
Изучавшие эти процессы социолингвисты выделили несколько факторов, которые они считают решающими для успешной языковой эмансипации. Это, во-первых, развитость языка, то есть использование его во всех культурных и социальных контекстах, для всех коммуникационных задач. Во-вторых, историческое наследие языка, реальное и изобретенное. В-третьих, уровень его стандартизации. В-четвертых, дистанция, масштаб отличий от языка, по отношению к которому данный язык пытается эмансипироваться. И наконец, наличие группы активистов, идентифицирующих себя с этим языком и готовых посвя-тить свои усилия его сохранению и развитию.(21)
Достаточно самоотверженные и многочисленные активисты имелись. (Этого нельзя сказать о белорусском.) Историческая традиция по глубине была не хуже прочих — ее можно было возводить к Нестору, что и делалось. В стандартизации и развитости украинское движение за языковую эмансипацию заметно отставало, например, от чешского, служившего образцом. Эти задачи оставались актуальными в течение всего XIX в. (22)
Но уникальность ситуации украинского по сравнению с другими славянскими языками была связана с проблемой дистанцирования от русского. Собственно, в самой необходимости такого дистанцирования не было ничего особенного. В Галиции украинский решал такую же задачу в отношении польского. И русские, и поляки одинаково настаивали на том, что малорусский или русинский представляют собой лишь наречия, простонародные говоры их развитых языков. Уникальность определялась статусом русского языка. Это был единственный славянский язык, который выполнял функцию официального языка огромной империи, а значит, экспансионистские, ассимиляторские позиции русского могли быть поддержаны всей мощью государственных институтов и всеми преимуществами, вытекавшими из владения русским. В XVIII — начале XIX в. для малороссийской элиты эти преимущества были уже достаточно ощутимы, результатом чего и стало поголовное владение русским. Интересно, что программа Костомарова об использовании украинского языка в образовании, изложенная в цитированной статье, практически повторяла и по существу, и по аргументации статью Чернышевского, написанную по поводу появления первого номера «Основы». Собственно, Чернышевский ясно формулировал свои советы: «Преподавание малорусскому народу на малорусском языке, развитие популярной малороссийской литературы — вот, по нашему мнению, та цель, к которой всего удобнее и полезнее будет стремиться малороссам на первое время». (23) Речь, разумеется, не о том, что Чернышевский «придумал» Костомарову программу, а о том, что Костомаров, хотя и с существенным запозданием, стал прислушиваться к советам опытного конспиратора по части сознательного ограничения открыто декларируемых целей как для того, чтобы избежать репрессий властей, так и для того, чтобы не оттолкнуть симпатии части русского общества.
Между тем современный европейский контекст, обрати мы взгляд на Германию, Британию или Францию, демонстрировал, что утверждение единого языка высокой культуры было общей тенденцией консолидации наций-государств. Совсем не случайно Чернышевский, поддержавший «Основу» в языковом вопросе, заметную часть статьи посвятил доказательству неприменимости этой аналогии в данном случае. «Лет 50 или 70 тому назад каждый из них, вероятно, точно так же рад был бросить свой язык дли великорусского, как чех тогда рад был стать из чеха немцем...или как теперь провансалец рад стать из провансальца истым парижанином по разговору. Теперь не то у малороссов». (24) Русское общественное мнение, особенно по мере обострения русско-польского соперничества за Западный край, начинало, как мы увидим, обращать все больше внимания на различие между империей с ее бесконечным этническим многообразием и ее русским ядром, в которое многие включали, в отличие от Чернышевского, и Малороссию, настаивая на верности аналогии именно с провансальцами, а не чехами. Конфликтный потенциал вопроса о языке резко возрастал.
Проблемы особой украинской идентичности наиболее полно были рассмотрены в статьях Костомарова «Правда москвичам о Руси» и «Правда полякам о Руси», где он подчеркивал особость украинцев в сравнении и с великороссами, и с поляками, оговариваясь при этом, что в политическом отношении Южная Русь тесно связана с Москвой, а по складу народного характера ближе к Польше. (25) Последний тезис был весьма рискованным в свете русско-польских отношений вообще и русско-польского соперничества в Западном крае в особенности. Костомаров наверняка осознавал это, ведь до того времени постоянным мотивом всех украинофильских публикаций было подчеркивание необходимости единого фронта против поляков. Единство Руси, то есть ее северной и южной ветвей, Костомаров интерпретировал как единство равных по статусу и самостоятельных элементов, подчеркивая значение федеративного начала, которое, по его мнению, лежало в основе истории Руси удельного периода.
Федералистские идеи были подробно развиты Костомаровым в программной статье «Мысли о федеративном начале в Древней Руси», напечатанной в первом номере журнала. «Вся история Руси удельного периода есть постепенное развитие федеративного начала, но вместе с тем и борьбы его с началом единодержавия». «Это начало федерации не представляет в истории нашей чего-то исключительно свойственного Славянскому племени; его встречаем мы как у древних, так и у новых народов, где только живучесть нравственных сил человека не была подавлена насильственным сплочением», — писал Костомаров, ясно давая понять, что рассуждения его касаются не только времен давно минувших, а также подчеркивая принципиальное отличие своего понимания федерализма от славянофильских идей самостоятельности земель. (26) (Славянофилы полагали, что самостоятельность земель не противоречит самодержавному принципу, поскольку невмешательство царской власти в местные дела сочеталось в их программе с отказом земель от вмешательства в политическую сферу как исключительную прерогативу самодержавия.)
Фактически статьи Костомарова в «Основе» стали развернутым, хотя и существенно сглаженным из-за цензурных соображений изложением той концепции, которая в сжатом виде была им представлена уже в начале 1860 г. в статье «Украина», анонимно опубликованной в «Колоколе» Герцена. (27) «В будущем славянском союзе...наша Южная Русь должна составить отдельное, гражданское целое на всем пространстве, где народ говорит южнорусским языком». Завершалась статья так: «Пусть же ни Великороссы, ни поляки не называют своими земли, заселенные нашим народом».