— Разумеется, — кивнула богатырка. — Порчу веют, глазами урочат, кости-пакости выворачивают. Моего мужа цвето-маревом удушили.
Странно, подумал Данила. О недавней гибели мужа говорит с чудовищным спокойствием. Металлические нервы.
— О, гляди! — почти радостно воскликнула поляница Псаня. — Да вон они приближаются! Один, два, три… Четыре волхва и угадай на лошади.
Сказала так хладнокровно, что Данька поначалу не поверил. Улыбнулась:
— Вот уж накликали горе. Тебя прикончат; меня — сквозь дым и в упряжь.
Сигнал, опомнился Данька. Подать сигнал моим ребятам! Они успеют, их много! Дюжина кораблей, почти четыреста человек! Поднимут якоря, выскочат из протоки — через пять минут будут здесь…
— Псаня, быстро! Растормоши моего дружка, — заторопился Данька, оглядываясь на далекие темные фигуры, возникшие в конце улицы. Стыря жив, Стыря знает сигнал! — Давай, буди его! Пускай свистит, надо вызвать ватагу!
— У тебя есть ватага? — Голубые глаза недоверчиво сощурились.
— Слушай, рвать твою мать, и выполняй! — рявкнул Данила, внезапно разъяряясь. — Буди Стырю! Ты поняла меня? Быстро.
Ничуть не обиделась. Скорее наоборот: светлая волна удовольствия блеснула во взгляде.
— Я бы рада, только Стыря твой не проснется. Он крепко ранен, — спокойно сказала девушка. — Целая лужа крови.
— Тогда надевай хомут, — злобно сказал Данька.
Проклятие! Только Хлестаный знает условный свист влажской сарыни… Данила слышал этот сигнал всего один раз, когда Хлестаный брал на абордаж его собственный коч. Кажется, два длинных посвиста и задорный перелив… Нет, Данька не вспомнит.
В дальнем конце улицы кто-то пронзительно закричал; дробно загрохотали копыта. Ну вот, подумал Данила, враг поднял тревогу. Заметили свою повозку, недвижно замершую посреди дороги. Скоро будут здесь.
Псаня молча поднялась с корточек, отряхнула ладошки и — решительно вложила мизинцы в маленький рот…
Свист резанул Даньку по глазам, мгновенно оглушая и вышибая слезы. Два длинных и перелив, как и было сказано. Все точно.
— Откуда знаешь воровские посвисты? — спросил Данила, когда в голове утих болезненный перезвон. — Ты жила с разбойниками?
— Я многое знаю, — заметила девица, вытирая влажные мизинцы о порты. — Мой муж был боевым магом на службе Траяна Держателя.
VI
Поляница Псаня оказалась на редкость недурно осведомлена о численности оккупационного гарнизона в Висохолме. Когда Чурила уходил из города, здесь остались четыре рогатых рыцаря и двадцать молодых волшебников в одинаковых черных плащах с электрическим сиреневым проблеском по волнующемуся подолу. Этих тощих парней, удивительно коварных и лютых, несмотря на незрелый возраст, Данька про себя обозвал «комсомольцами». В список их полномочий входила организация нового быта в городке. Именно комсомольцы расставляли повсюду курильницы и воздушные сопелки, стонущие от дуновения особого ветра, насылаемого Сварогом с юго-востока. Они же руководили строительством погановидной пагодоподобной божницы в центре местного кремля — обчуриливали молодых поселянок, обрезали им волосы, переодевали зачем-то в мужские порты и программировали на тяжелый физический труд во имя возлюбленного Чурилы.
Десант Зверкиной ватаги вышиб всю иноземную дрянь из города приблизительно за полтора часа. Три уцелевших рогоносца — один угадай и два патрульных дива — пострадали в первую очередь. Их попросту стащили с коней и забили дубинами. Одну бойцовую обезьяну удалось даже взять живьем — ревущую бронзовую тварь опутали сетями, затащили на мелководье и держали там, пока не затихла. Потом, навалившись оравой, сорвали бронзовые чешуины и, полуживую, кинули в клетку — причем Зверко приказал выставить охрану, ибо находилось слишком много желающих выпустить стрелу в рыжее брюхо гигантской гориллы (а дядька Сильвестр и вовсе едва не помешался — залег на некотором отдалении и терпеливо выжидал удобного момента, дабы обмануть бдительность сторожей, оторвать у клетки пару прутьев, залезть внутрь и вызвать экзотическую иноземную гадость на честный рукопашный бой).
Тщедушные злодеи в плащах оказали, как ни странно, неизмеримо большее сопротивление, нежели восточные рыцари-броненосцы. Памятуя волшебную легкость, с которой он сам давеча справился с двумя черномагами, княжич Зверко поначалу приказал не убивать злодеев сразу, а связывать и приводить на допрос. Такое решение оказалось весьма ошибочным и едва не стоило жизни десяткам влажских разбойников. В ближнем бою «комсомольцы» действительно почти не представляли опасности — однако, расползаясь по закоулкам и подворотням Висохолма, делались практически неуловимы. И тут же принимались творить чародейные гадости. Заползали на крыши и сбрасывали на головы ярыг мешочки с ядовитыми порошками. Выскакивали из-за угла и, быстро бормоча заговоры на лезвие ножа, пускали вослед толпе разбойников дурной ветер, несущий споры сонливой лихорадки. Дошло до того, что некоторые Зверкины головорезы таскали с собой веники да метлы, заметая собственные следы, чтобы их нельзя было срезать и употребить для наведения порчи. Однако по-настоящему Зверко испугался, когда на улицах стали ловить обкуренных, полоумных славянок с горящими факелами в руках. Зомбированные бабы бегали с глупыми улыбками и поджигали собственные дома, распевая короткие бессмысленные стишки. Осознав, что «комсомольцы» начали кодировать рабынь, надеясь на скорый и бурный пожар, Данька Повелел негодяев живыми не брать. Обрадованные ярыги справились с новой задачей гораздо быстрее — и даже ухитрились все-таки привести одного чародея живым (правда, с сулицей в бедре).
А спустя несколько минут сообщили о поимке второго «языка» (судя по количеству трупов он был последним из отряда волхвов) — негодяй скрывался на крыше конюшни, однако был выслежен лично Псанечкой и обезврежен с пугающей жестокостью. Богатырка привела его к Даниле на допрос, придерживая железной ручкой за самодостоинство.
Приведя «языка», девушка повалилась на скамейку и тихонько захрапела: в момент задержания «комсомолец» метнул в нее горсть сон-травы; девушка отскочила в сторону — но, видимо, успела нанюхаться. Княжич Зверко проводил допрос вдвоем со Стырей, который только что пришел в себя и был весьма зол. Несмотря на Стырину раздражительность, беседа с двадцатилетним фанатиком не дала ощутимых результатов. Где Чурила? — На подходе к Властову. — Что ему нужно? — Он несет славянам весну, хочет осчастливить ваш дикий, неблагодарный народ. — Давно ли ты на Чурилиной службе? — Восемь лет обучался при Сварожьем жрище у великого волхва Куруяда. — Есть ли еще твои соратники в окрестностях Висохолма? — О да, нас много, мы повсюду! Мы теперь везде! Будем оберегать эту землю, приглядывать за цветами и злаками; наши глаза смотрят из-под земли, наши руки движутся в шуме ветвей… — Куда вы дели городских мужиков? — Мужики не нужны. — Что значит не нужны, гнида? — Здешние мужи бесполезны. Русь есть страна прекрасных, трудолюбивых женщин. Эти женщины достойны других, более высокородных мужей — и такие небеснорожденные мужья скоро явятся на Русь, чтобы поселиться навсегда.
Пленный волхв не смог ответить и на главный вопрос, интересовавший Данилу: чем вы очуриваете женщин? — Это брага из драгоценной травы, растущей на берегах небесной реки Суры. На грязной земле она известна под названием кропийной сароги. Мы смешиваем ее с другими зельями и делаем сладкий ветер, который учит людей внутреннему песнопению. — Что есть противоядие, как можно расколдовать очурованного человека? — Это невозможно. — Отвечай, гнида, или я выдам тебя моим удальцам. — Разворожить невозможно. Никогда. Человек, побывавший на берегах небесной реки, не пожелает опуститься обратно на грязную землю. Внутреннее песнопение поселяется в человеческой душе навсегда. Ни одно из земных растений не осмелится вызвать на магический поединок огненную сарогу-траву!
Данька подавил вздох и отошел к окну. Молодой шаман не лжет: он действительно не знает противоядия. А за окном весело. Кипит безумство факелов, пляска обнаженных кинжалов — победа! город наш! Но — Данька знал: нет никакой победы. Чуть вдали, над высоким берегом, под нежно вечереющим небом по-прежнему движется тупой злокачественный хоровод… Уже сломали рогатую часовню с непристойными идольцами, заглушили ноющую музыку, разбили кадильницы — они все танцуют. Как если бы музыка успела проникнуть внутрь и поселиться в размягченной душе.