За папой закрепилась определенная репутация. Женщины постоянно норовили его переделать, ну и меня заодно, поскольку боялись, что я пойду по той же дорожке.
И это им явно удалось, поскольку я честный, добропорядочный гражданин, который, повторюсь, полностью платит налоги: такой вот дурак. Социальные работницы, любовницы, учительницы, дальние родственницы, а порой те и другие безуспешно пытались приобщить нас с отцом к ведическим практикам, и если мне удавалось хоть ненадолго сбежать от чайного лотка, что с того?
Разумеется, я не учился полный день, с девяти до трех, как западные школьники, – сбор, обед и ядовитые распри между социальными группами. Учителя отмечали присутствующих – и свободен, беги себе. Школьное руководство выполняло свой любимый план по обучению грамоте, получало награды, деньги и венки на шею от государственного правительства, в итоге нашим министрам образования стоя аплодировали в ООН и публиковали их портреты на обложках журнала «Тайм».
Хинди я выучил по школьным комиксам, тем самым, где были собраны все божества всех религий, – продукты очередной увядшей инициативы «давайте жить дружно», плоды трудов тех, кто верил в то, что «Индия многонациональная, многоконфессиональная демократия» и прочий баквас[93]. Комиксы хранились в самом конце класса, где на них, точно аширвады[94] небес, сыпалась штукатурка. Я поглощал эти истории на переменах, когда все остальные возились в грязи на улице. Я же любил школу за то, что, сидя вдали от шума и жары, можно остаться чистым и помолчать – но тут уж кому что нравится, верно?
– Он умеет читать. Просвещение дорого сердцу каждого индуса, – ответил папа, будто Клэр – хиппушка в яркой футболке с разводами, а не образованная женщина, которая знает хинди лучше его. Она догадалась, что он врет, и улыбка тронула ее губы. Папа же решил задурить ей голову россказнями в духе Неру о вечных поисках истины. Он тогда начал почитывать газеты, вот и начитался. Наши клиенты, чаевничая, разглагольствовали о текущих событиях, притворялись, будто бы объездили весь мир – ну или хотя бы Национальный столичный регион.
Из белых Клэр стала первой, кто с нами заговорил.
– Я завтра вернусь. С книгами. Для него, – сказала она.
Папа разразился тирадой о Сарасвати и важности чтения:
– Мы изобрели цифру ноль, мэм… моя семья издревле любит книги, мы были поэтами, знаете ли… Я каждый день посещаю храм.
Она стояла и смотрела, как он потеет. Наши клиенты с изумлением наблюдали, как папа, известный бабник и краснобай, извивается перед белой женщиной, точно уж на сковороде.
Она объяснила ему, что намерена делать. А он, не найдясь что ответить, истощив запас теорий, историй, пословиц, повторял: «Да, мэм. Завтра, мэм. Да». Его прижали к ногтю, и я догадывался, что вечером получу пощечин, крепких, пьяных, «за покойницу-мать, змею подколодную».
– И чтобы вы были здесь. У меня есть связи в полиции. Я веду занятия у их дочерей, – завершила Клэр и, не дожидаясь ответа, ушла, напоследок одарив нас лучезарной улыбкой.
Папа минут пять стоял столбом, машинально, как робот, брал то молоко, то заварку.
– Ох уж эти гора, – проговорил он, когда застывшая на лице гримаса изумления наконец оттаяла, и толстяки-дельцы в очереди расхохотались над его унижением.
К вечеру он оправился и, как всегда, заговорил о функциях организма, испражнениях, расстройстве печени, лекарственных средствах, чудотворных паломничествах, странных существах, которых видели в Ямуне, невероятных выигрышах в лотерею, о тальке и опрелостях в промежности.
Постепенно он убедил себя, что она не вернется. Подумаешь, какая-то белая, еще и монахиня, которой вздумалось покомандовать. Он так уважал христиан, но после такого, господа, после такого – все, увольте.
Наутро мы с папой трудились усердно, рука об руку, наравне, занимались семейным делом в атмосфере взаимной заботы, когда появилась Клэр с книгами для меня, с игрушками, пластмассовыми божками с безжизненными глазами и с парой кроссовок, подошва которых светилась на ходу. Завидев ее, отец выпучил глаза и выругался, а я нечаянно рассмеялся, за что в тот же вечер получил сильную взбучку, второй день подряд – его блестящая рука-кнут не ведала ни минуты покоя.