— Алло! — кричал тем временем в трубку Вадик. — Ты понял?! Что? Сесть нельзя? А мне плевать на то, что нельзя! Что? А я тебе говорю: плевать! Тебе что, по буквам сказать? Пы, лы, е, вать!.. Плевать! Ну, слава Богу… что вы за народ такой — ничего в простоте не сделаете… Жду с вертолетом не позднее чем через четверть часа. И это… захватите уборщика, а то тут жмур разлегся. Загрязняет окружающую среду. Ага. Один, огнестрельный. Все. Жду. Время пошло. Точка!
Он раздраженно ткнул пальцем в телефон.
— Ну ничего не умеют! Всех уволю, поганцев. Возьми мобилу, девочка, спасибо. Веник, налей мне полстаканчика, будь ласков… ну ничего не умеют…
Четверо бухариков снова сгрудились вокруг бутылки. Ровно через десять минут со стороны залива послышался гул приближающегося вертолета. Тем не менее, Лакримоза еще долго не верила в реальность происходящего — до самого конца, пока тяжелый транспортный Ми-26 не сел прямо на их поляну, срезав по ходу лопастями несколько ветвей старых кладбищенских кленов.
5
Куранты на Спасской башне пробили два часа ночи. О-хо-хо… до конца дежурства еще пахать и пахать. Труден хлеб постового милиционера. Слава тебе, Господи, День рождения Вождя прошел, так сказать, без происшествий. Егор Петрович Кромешный перекачнулся с пятки на носок и украдкой перекрестился на купола Василия Блаженного. Праздников он категорически не терпел, даже самых маленьких. Иной и за праздник-то многими и много где не считается: какой-нибудь День ткача или мелиоратора. Но это — «многими» и «много где», а тут, на Красной площади, в сердце, так сказать, тут каждый праздник налагает, так сказать, вот.
— А ну!.. Вы что себе?.. Вы себе понимаете, где находитесь?..
Кромешный сделал шаг вперед и сердито погрозил чересчур уж распустившейся парочке. Взяли себе в последнее время моду — целоваться да обжиматься перед Мавзолеем. И добро бы только обжимались, а то ведь, бывает, совсем непотребство устраивают. Кто по глупой горячности, а кто и на бутылку: спорим, мол, отдеру Маньку стояком на Красной площади… Молодые, что с них взять. Егор Петрович ухмыльнулся, совсем незаметно, потому как не пристало постовому лыбиться. Уж лучше креститься, чем лыбиться. Но ведь и впрямь забавно, стояком-то, да еще и перед Мавзолеем. Эх, молодость, молодость…
Он снова перекачнулся с пятки на носок. Главное умение постового — стоять, не уставая. Тут уже кто как устраивается. Одни ноги на ширину плеч расставляют, другие попеременно переносят тяжесть тела слева направо, слева направо… а он вот так привык: с пяточки на носочек… раз-два и, вроде как, расслабился, отдохнул, так сказать. Эти слова даже звучат одинаково: «постовой» и «не уставай». Не случайно это, вот.
Хотя, вообще-то постовой происходит от слова «пост». Потому как жрать при исполнении запрещено уставом. А слово «устав» тоже от «уставать» происходит, это ясно. Вот ведь, как оно все повязано: и служба, и жратва, и усталость. Кромешный аккуратно сплюнул в клумбу. Усталость, да… убег бы на пенсию, да мала она, пенсия-то. Протянуть бы еще годиков пять. Нынче у нас что? Нынче у нас апрель. В конце мая ровно двадцать лет стукнет. Двадцать лет! А кажется — как вчера… Ну что ты сделаешь — опять обжимаются. Весна, никакого сладу.
— Граждане, проходите, проходите… Па-а-прошу! Па-а-прошу!
Егор Петрович прошелся туда-сюда, шуганул нарушителей, размял коленки. Болят суставы-то, болят. Надо бы жопой в муравейник, вот летом до кума доеду, там у него такой муравейник ядреный, у-ух!.. Двадцать лет, а кажется, как вчера… Прежние мысли вернулись, горечью вернулись, всегдашней, привычной, как боль в коленках. Еще бы! Еще бы не как вчера, ведь ты об том, почитай, каждый день вспоминаешь. Все двадцать лет дня такого не было, чтоб не вспоминал. Да и как не вспоминать, если напоминают, если любой молокосос твоей же бедой тебе же в рыло и тычет! Тьфу! Плевок снова лег в клумбу, не полетел, длинно и неуважительно стелясь над святым местом, а именно лег, точно и точечно: кап и все.
Тогда тоже был праздник — День пограничника. Вечер, сумерки, конец смены. Каптерка, телефоны, переговорники, селектор. Дым табачный клубами, ленивый офицерский разговор. Лейтенант Санька Смирнов, совсем еще зеленый, только из училища, сявка, так сказать. Вовка Вознесенский, капитан, молодой, да из ранних, с большой и толстой лапой где-то наверху. И он, Егор Кромешный, тоже капитан, только без всякой лапы, своим горбом эти звездочки выслуживший, головой своей низко опущенной, задом своим высоко поднятым: имейте меня, товарищи отцы-командиры, слова не отвечу, все исполню, за что и назовусь исполнительным и ответственным. И ведь немало это: в тридцать четыре года капитан, майорство на подходе, грамот и отличий не счесть.
Вовка свое дежурство сдал, но уходить не спешил, шутил, балагурил. Бездельник Санька смотрел ему в рот, подхихикивал. Егор тоже не отставал: а как же, все-таки лапа, вдруг где чего. Потом Вовка сказал, что хорошо, мол, сидим, а подлипала Санька выразился в том смысле, что неплохо бы, и Егор с налета подтвердил, хотя на деле никогда не пил при исполнении, ну разве что чуть-чуть, ежели на троих. Тогда Вовка сказал:
— За чем дело стало?
Кинул Саньке ключи: сбегай мол, сявка, ко мне в сейф, да все не бери, одной пока хватит. И Санька убежал, радостно повизгивая, а Егор нерешительно заметил, что, вообще-то, стремно это как-то, поскольку при исполнении. А Вовка заржал и сказал, что никого не неволит, что пить будут только боевые офицеры, а зассыхи могут засыхать.
А потом вернулся Санька с поллитрой армянского, качественного, и Вовка солидно сказал, наливая:
— Не бзди, Петрович. Начальство уже все по домам сидит, бельмы самогоном наливает. Да что там начальство! Постовые на площади и те бухие. А я тебе, заметь, не самогон лью, а КВВК. Такую конину и при исполнении можно. Санька, знаешь, что такое КВВК?
Санька кивнул и поспешно оттарабанил:
— Коньяк выдержанный высокого качества… — и замер, ожидая хохмы.
— Опять дурак! — все так же солидно ответил Вовка. — Это значит «Клим Ворошилов въебенный комиссар!»
Санька, понятное дело, зашелся, чуть под стол не упал, и Егор тоже поддержал, для компании.
— Давайте, — сказал Вовка. — За нашу Советскую Родину! За День пограничника! За победу! За нашу победу!
И Егор выпил. Как за все это не выпьешь? И потом, действительно, день-то уже прошел, тихая вечерняя смена, последняя неделя мая, начальство давно разъехалось по дачам, чего бояться, не зассыха же он, в самом-то деле…
Тут-то и щелкнул на столе переговорник:
— Башня, Башня, я Пирамида. Прием.
— Дрына, Дрына, я Жопа. Прием, — передразнил Вовка.
Санька снова зашелся смехом, и Егор снова поддержал.
— Это Пастухов, с площади, — сказал он, отсмеявшись. — Который тупой.
О тупости постового Пастухова ходили легенды. Кромешный взял переговорник.
— Пирамида, я Башня. Прием.
— Башня, Башня, я Пирамида. Прием… — взволнованно повторил Пастухов.
— Пирамида, я Башня. Прием.
Пастухов робко кашлянул и повторил в третий раз.
— Башня, Башня, я Пирамида. Прием.
Пастухов тоже знал о своей тупости и боялся ее ужасно. Собственная тупость представлялась постовому Пастухову не каким-то принадлежащим ему и к тому же весьма распространенным человеческим качеством, а чем-то посторонним, огромным и угрожающим, как трактор «Кировец» с бороною на хвосте, едва не задавивший его в далеком деревенском детстве.
— Башня…
— Да слышал я, что ты Башня! Тьфу, Пирамида! — заорал капитан Кромешный, потеряв терпение. — Башня — это я! А ты — мудак, а не Башня! Понял?! Пирамида?!
Переговорник щелкнул и отключился — очевидно, вместе с самим Пастуховым.
— Кошмар, с кем работать приходится… — пожаловался Вовка, наливая по новой. — Просто кошмар. Вот и защищай с такими кретинами Пост Номер Один.