— Что тебе понятно? — с досадой отозвался Веня. — Ничего тебе не понятно. Ты, где родился, там и прожил, откуда тебе понять? Может, и понял бы, если бы в Конго попал, если бы нога твоя тебя туда пустила. Хотя, нога тут ни при чем, как и Сибирь.
— Еще как при чем! — ухмыльнулся Дуди. — Сказать, почему? У вас, у «русских», словно не две ноги, а три. Никогда не поймешь, где вы стоите. Двумя вы, вроде бы, в Стране живете, как все, а третья у вас вечно там, в Сибири. Или в этом, как его… Сан…
— Сан-Франциско, — подсказал Веня. — А когда я тебя, несостоявшегося солдата удачи, с того света вытаскивал, тогда я где стоял? Тоже в Сибири?
Дуди расхохотался.
— Нет, доктор, дорогой. Тогда ты в Ливане стоял. Всеми тремя своими ногами. Да ты уж не обиделся ли? Брось, на инвалидов не обижаются. Видишь, у меня даже все шутки про ногу, и примеры тоже. У кого чего болит, тот про то и говорит. Вот и ляпнул, не подумавши. Не бери в голову, а? За мной тебе все равно по гроб жизни должок. Ну?..
Он протянул руку ладонью вверх. Веня пришлепнул ее своей, как печатью, и пошел назад. Недолгая беседа с Дуди слегка подпортила ему настроение. Нет, школьные воспоминания, занимавшие его в продолжение последних часов полета, не потускнели, не съежились. В голове по-прежнему медленно кружился хоровод ярких картинок тридцатипяти-сорокалетней давности: сырой морок немецкого кладбища, коленопреклоненный ангел на могиле с вадькиной фамилией, первая бутылка портвейна, распитая на четверых там же, под сенью обломанных ангельских крыл, кактус на подоконнике кабинета биологии, невинный взгляд голубых Вовочкиных глаз, молчаливый задумчивый Витька… и все же, все же… в самую точку попал жизнерадостный инвалид, в самую десяточку, вырезал ему чистую, кровоточащую правду-матку, расправил на досочке, отбил, посолил, пожарил с лучком: кушай на здоровье, доктор, поправляйся.
Одна нога здесь, другая там… нет, это о другом. Дом, разделившийся в самом себе, не устоит… нет, и это о другом: разве он, Веня, стоит? Он летит, и это очевидно: вон, проплывают внизу реки и долины… кстати, чьи они теперь? Украинские? Российские? Черт его знает… а ты? Чей ты теперь, Веня Котлер? — Котлеров, со второго этажа серого закопченного дома на Железноводской, первая парадная от угла, запах кошек, обгоревшие почтовые ящики, изрезанная ножиками дверь лифта, голая лампочка на витом проводе, похабные надписи на стенах? Или чей-то другой, принадлежащий университету, больнице, армии, семье: завотделением, майор-военврач в запасе, отставной козы супермедик, отец троих, муж одной, слуга дома, автомобиля, дивана, телевизора, кофеварки, соко-жизне-выжималки? Чей?
Одна нога здесь, другая там… но неужели это так видно со стороны? Он ведь ни на секунду не задумался, этот Дуди — брякнул, как что-то само собой разумеющееся, близко к языку лежащее, всем известное, озарения не требующее. А что тут возразишь? Тридцать лет прошло, тридцать! Ты уже и сам об этой ноге позабыл, думал — отсохла, отвалилась за ненадобностью… да и была ли?.. ан нет, вот она, живее всех живых, живее двух живых, твердо стоит на сером, изломанном тополиными корнями василеостровском асфальте, на травянистом берегу Смоленки, у старых могильных плит, там, где пахнет тайнами и надеждами, где мир многослоен и тих, и громок, и прост, и бесконечен — так, что дух захватывает.
— Пристегните ремни!
Самолет начал снижаться. Веня поежился от внезапного холодка: его должны были встречать все трое, ведь он прилетает последним, остальные «три В» уже на месте… как-то они выглядят сейчас?.. черт, да ты волнуешься, причем не на шутку!
В телефонном разговоре Вадька сказал, что не виделся с Витькой и Вовочкой примерно столько же, сколько и Веня. Пути всех четверых разошлись сразу после школы, да что там разошлись — разлетелись. Веня уехал, Витька поступил в Университет, нырнул в свою любимую математику и пропал на семинарах и стажировках: даже сейчас Вадик откопал его где-то в Дании только после длительных поисков. Вовочка окончил Военно-политическое училище и исчез в параллельной реальности армейских баз и гарнизонов. И только Вадька пошел по самой простой, бесхитростной дороге: поступил в первый попавшийся институт — с целью отучиться ни шатко, ни валко в течение пяти с половиной безоблачных лет и пристроиться затем на какой-нибудь завалящий заводик штатно-заштатным инженеришкой с нищенской зарплатой в сто пятнадцать рэ. Таким он видел свое светлое будущее, причем будущее это нисколько его не расстраивало и не пугало, потому что так жили тогда все или почти все… Возможно, именно вследствие этой своей беззаботности Вадька и выбился потом в миллиардеры?
2
Когда подали трап и пассажиры, как застоявшийся табун, толкаясь, ринулись наружу, Веня остался сидеть. Он говорил себе, что спешить некуда: так или иначе, все встретятся у багажной ленты. Но главная причина неторопливости заключалась в другом: Веня лелеял свое неожиданное волнение — чисто юношеское, давно позабытое; ему не хотелось расставаться с этим дорогим подарком, разменивать его на конкретную реальность троих отдаленно знакомых пятидесятилетних дядек, которые ждали его в зале для встречающих.
В итоге, он замешкался чересчур и, когда собрался выходить, оказалось, что теперь выгружают инвалидов и придется подождать. На этот раз ожидание вселило в него совершенно нелогичное раздражение — не столько из-за самой задержки, сколько из-за ее вынужденности. Стюардесса на выходе почувствовала его нетерпение.
— Не волнуйтесь, — улыбнулась она. — Так или иначе…
— …все встретятся на багаже, — подхватил Веня. — Я знаю. Спасибо вам за полет и до свидания.
Снаружи было прохладно и пасмурно, восемь вечера, сумерки. Кучка пассажиров у подножия трапа ожидала возвращения автобуса. Специальный лифт опускал последних инвалидов, остальные, уже в колясках, раскатывали на пятачке возле самолета. Сбоку стояла вереница черных автомобилей: длиннющий лимузин и несколько джипов; на переднем лениво крутилась синяя мигалка, коротко стриженный телохранитель с проводком наушника что-то нашептывал, кривя рот к воротнику.
— Гражданин, пройдемте! — кто-то, дыхнув перегаром, цепко ухватил Веню за локоть.
Веня обернулся: на него, сощурившись, смотрел здоровенный милиционер в высокой фуражке над красным испитым лицом.
— Простите?
— Прокурор простит, — пообещал мент и потянул Веню к себе. — Пройдемте, я вам русским языком говорю. Или вы только по-израильски понимаете? Так я могу…
Последние слова прозвучали угрожающе. Веня беспомощно огляделся.
— Доктор Бени, что происходит? — к нему уже катился на своей коляске чернобровый Дуди.
Но тут лицо милиционера вдруг сморщилось, он задавленно хрюкнул, выпустил Венин локоть и заплакал, утирая обильные слезы ладонью и бормоча какой-то вовсе уж бессвязный текст:
— Ты… вы… ты… да что же…
Веня стоял, открыв рот, и решительно не знал что предпринять. Возвращение на родную землю оказалось чреватым сюрпризами с самого первого шага.
— Вовочка! Слышь, Вовочка! Кончай Веника пугать! Он ведь сейчас назад улетит! — закричали от лимузина.
Веня все так же оторопело повернулся на крик. Это ж Вадька! Ну конечно! Под конвоем целой группы телохранителей к нему весьма нетвердой походкой направлялись двое: Витька и Вадик!.. Ну это ж надо: Витька совсем не изменился, такой же тощий, только морщины и облысел, но седины нету… а Вадька, наоборот, растолстел, отяжелел, зато шевелюра та же — густая, хотя и совсем седая. А где же…
— Как же ты меня… — плакал рядом безутешный мент… или не мент?.. какой же это мент, Веня? Это ж Вовочка! Вовочка собственной персоной, только изменившийся до неузнаваемости и в стельку пьяный. — Не узнал! Ты — меня! Как же…
— Вовочка, — неуверенно произнес Веня, притягивая друга к себе. — Ты уж извини меня, дурака, ради Бога. Сам виноват: зачем было в мента наряжаться?
Но на нем уже висели Витька и Вадик, мяли, тискали, целовали, хлопали по спине. Вокруг, безмолвно контролируя вверенные им сектора обзора, стояли телохранители.