Часовой маячил у ворот и думал горькую думу о проданной чести.
Всей душой ненавидел каждого офицера, входившего во двор, а еще более ненавидел ротмистра Энгера и капитана Иванова. Ненавидел той жуткой ненавистью, которая всегда вызывает мысль о расплате.
И, когда в ворота белые вводили новые жертвы, в его глазах вспыхивало неутолимое желание садануть штыком ротмистра или прикладом обрушиться на голову вечно улыбающегося мягкого капитана.
Так хотелось бы крикнуть:
— Беги!
Но часовые молчали.
Мимо них проходили десятки пленных рабочих, красноармейцев, но часовые молчали, сознавая свое бессилие. Но все-таки ввели в обычай ворота контр-разведки не запирать.
Автомобиль Энгера и Иванова опередил арестованных коммунистов на пять минут.
Шаги двух офицеров заставили вытянуться в струнку часового.
Прошли. Вошли в один из свободных номеров. Грязь. Никакой мебели. Окна с выбитыми стеклами. Исцарапанные гвоздями и карандашами стены.
Ротмистр Энгер подошел к окну и задумчиво, озабоченно глянул вниз.
— Убежать отсюда невозможно, — сказал Иванов.
— Я думаю иначе, — немного холодно прозвучал ответ. Ввели арестованных.
Весь красный от желания выслужиться, фельдфебель Руденко, захвативший с собой остаток веревок от повешенных, отрапортовал.
Ротмистр Энгер озабоченно скользнул взглядом по арестованным, по фельдфебелю, на мгновение задержался на капитане Иванове. Их глаза встретились настороженно, чутко и спокойно.
— Связать покрепче, — сказал Энгер.
На коммунистов, смотрящих с ненавистью, набросились, свалили и с радостью стали обкручивать их веревками. Веревок не пожалели. Скрутили сильно, связали руки за спину.
Как бы по уговору, одновременно Энгер и Иванов наклонились над связанными, и их пальцы впивались в веревку, проверяя крепость узлов, одновременно у обоих. Потом выпрямились, на мгновение задумались и снова проверили веревки, проверенные уже другими.
Руденко ткнул ногой ближе лежащего коммуниста и вывел свой наряд из комнаты.
Еще раз окинув взглядом помещение, Энгер и Иванов вышли.
Часовой снова замер при виде офицеров, а фельдфебель старательно запер дверь и, отдуваясь, пошел по коридору, вытирая клетчатым платком пот.
Тихо…
Коммунисты подкатились друг к другу. Глаза в глаза, а потом спина к спине, и их пальцы живо растянули узлы веревок.
Вскочили. Рубин, схватив веревку, прикрепил ее к подоконнику. Александров, посмотрев на свой рукав, из которого торчал клочок бумаги, вдруг побледнел.
Рубин выхватил бумагу.
Жадные глаза двух — в записку.
«Установите со мной связь в курильне Ван Рооза.
Подняли глаза, уставились в упор, — мелькнула одна и та же мысль, одна и та же фраза застряла в горле. — Кто же из них?
Но думать и говорить было некогда.
Через окно, по веревке, вниз, во двор, к свободе или, может быть, к смерти.
Но и смерть приятнее, в тысячу раз приятнее в борьбе.
По коридору шел часовой, заглядывая в глазки камер.
Взглянул, ахнул, увидя силуэт Рубина, скрывающийся в окне. Растерялся, рванул дверь, но, вспомнив о свистке, засвистел.
Прибежали, задыхаясь, фельдфебель с разводящим.
Открыли дверь. Захлопали выстрелы в окно.
Но Рубин и Александров, достигнув второго этажа, вскочили в раскрытое окно.
Выстрелы вернули во двор садившихся в автомобиль ротмистра Энгера и Иванова.
Ротмистр Энгер, вбегая, выхватил у часового винтовку.
По веревке из окна третьего этажа спускался человек.
Не колеблясь, ротмистр Энгер навскидку, почти не целясь, выстрелил.
К его ногам, на мостовую, упал фельдфебель Руденко с простреленной головой.
Энгер и Иванов наклонились к трупу. За их спинами, из двери черного хода, вышли Рубин и Александров. На мгновение остановились, а потом тихо, не спеша, прошли до ворот контрразведки. Вышли из ворот, задерживая дыхание, силой воли заставляя себя идти, а не бежать. Переулок. Через забор.
Спасены. И бегство… Безумный бег гнал их через огороды, через заборы, дворы к пустынным улицам.
Глава XVI
Приказы для нужд революции
Наступила ночь. Улицы города захлестывала жажда жизни и наслаждения. К ресторанам мчались экипажи, автомобили, из которых выходили полураздетые женщины в сопровождении чопорных сюртуков или блестящих френчей.
В «Золотой рыбке» или в «Максиме» иногда целую ночь, не смолкая, гудело «боже, царя храни» и «Сильва, ты меня…» В этих ресторанах за ужины платились целые состояния. Клубы, открытые на каждом углу, звали, уговаривали зайти в открытую дверь, поставить на зеленое поле пару тысяч.