По штабу шел приказ:
— К нам прибыл эмиссар Великобритании. Помните: почтение, почтение и почтение…
Глава XIX
Сэр Роберт Барлетт делает «смотр» добровольческой армии
С 11 часов начался рабочий день в кафе-шантане «Максим».
В ночь улицы глядела огненными буквами вывеска, и к этому огоньку отовсюду стремились одиночные женщины, счастливые пары, мчались автомобили, экипажи. В подъезд то и дело входили десятки лиц.
Сверкали погоны и ордена всех государств и слышался жаргон, привезенный сюда из всех уголков мира.
Пьяные восклицания, поцелуи на ходу, смех кокоток, пришедших сюда, в шантан, продавать свой товар — свое тело.
Женский товар не высоко ценился, здесь ценилось только одно — деньги. И даже не золото, а приятно шуршащие американские доллары и английские фунты. За них можно было купить все.
Дройд сразу же так и впился глазами в ротмистра Энгера. Его поразила гордая посадка головы и сильный торс.
«О, этот не похож на всех. Этот импонирует силой».
Ротмистр повернулся небрежно спиной к Дройду и прошел за Ивановым в шантан.
На круглом помосте, покрытом цветным паркетом, тщательно отшлифованном, отражавшем в себе каждую мелочь, изгибались в неизменном танго черный фрак и изящная женщина.
Кругом помоста столики, а в глубине уютные ложи, полузадернутые портьерами.
В одной из лож кутила компания князя Ахвледиани.
Энгер и Иванов, искусно лавируя между столиками, кланяясь знакомым, на лету целуя протянутые руки, пробрались в ложу, где были встречены бурной овацией.
Лакей, поставив шампанское и получив заказ, неслышно скользнул в буфет.
Аплодисментами была встречена певица Загорская. Она с успехом исполняла песни улицы. Подгримированная, одетая в черное платье кокотки, она улыбнулась всем, ушла в себя и бросила в зал страстные слова, полные тоски и щемящего ужаса одинокого человека, гибнущего на улице после вот таких кутежей, после этих сотен сладострастных рук, хватающих тело.
Столики забылись. Все эти прожигающие жизнь, все эти ненавидящие простых людей, все эти выбрасывавшие на улицу не одну девушку, почему-то, во имя каких-то причин, любили эти песни, бившие и оскорблявшие их, как представителей другого класса.
— Кто вот там сыдыт? Я дам им в морду!
— Это англичане, — ответил Энгер.
— Как? Представители Англии? Налэй бокал, пожалуйста.
— Зачем?
— Пойду, приглашу их к нам.
И князь нетвердой походкой спустился в зал.
Рвался голос Загорской в тоске. Руки срывали платье с тела, открывая белые плечи и гибкие руки для жадных взоров, отуманенных вином, для липких взглядов, раздевавших ее мысленно.
Князь, пошатываясь, подошел к столику Барлетта и, остановившись, поднял свой бокал. Барлетт невольно залюбовался яркой фигурой князя. Силой, молодостью, гибкостью, звериной чуткостью и страстью дышала каждая линия фигуры князя. Барлетт наполнил свой бокал. Он даже не подозревал того, что минуту назад мог быть избит этим князем за то, что его холеное лицо ему не понравилось.
Дройд набрасывал в блокнот заметки вечера, искоса поглядывая на князя и на сцену.
Барлетт и князь чокнулись.
Скрипки надрывали душу. Весь ужас улицы, все отчаяние перед кокаином и своим ненабожным концом под забором вложила Загорская в свои слова.
Овация. И сотни рук с бокалами протянулись к певице. Перегнувшись, взяв бокал, Загорская залпом выпила и разбила его о паркет… Спустилась в зал, и действительно в ее глазах все еще стоял ужас грядущего одиночества.
К ней тянулись, и липкие губы припадали к ее рукам.
Барлетт и Дройд, в сопровождении князя, прошли в ложу.
Снова тосты, снова вино. Отделились портьерами от зала. Началась попойка.
Князь поднял свой бокал.
— За гэнэрала Шкуро!
— Кто этот генерал? — спросил Барлетт Дройда.
— Кто этот генерал? — громко спросил Дройд. Сначала недоумение, но потом офицеры наперебой принялись объяснять англичанам.