В камеру 27 втолкнули Энгера, Горбова, Дройда, Катю и двух рабочих, захваченных вместе с ними.
Горбов, Катя и двое рабочих отделились от Энгера и Дройда.
Энгер, горько усмехнувшись, посмотрел на часы. Катя смотрела на ротмистра и не могла понять, почему его арестовали.
— Это штучки белых, — шепнула она Горбову.
— Наверное…
Энгер, улыбнувшись, гордо отчеканивая слова, сказал:
— Через двадцать минут здесь все будет кончено. Город будет взят.
— Мы это знаем и без вас, господин ротмистр, — усмехнулась Катя.
— Ну, конечно, если за это время нас не расстреляют, то…
Взгляды ненависти и презрения.
— Нас, но не вас, господин ротмистр, — бросил Горбов.
— Меня раньше всех, — горько улыбнулся Энгер и, обращаясь к Дройду, пристально смотрел на него, почти гипнотизируя.
— Помните, Дройд, однажды… Дройд изумленно посмотрел на Энгера.
— Помните деревушку, сельскую колокольню. Помните, как вы, я и летчик бежали через огороды, прыгали через заборы, а за нами чмокали пули… Вбежали на колокольню… Веревка, ворвались солдаты… И…
— Откуда вы это знаете? — закричал Дройд и, схватив за руку Энгера, стал пристально вглядываться.
Рабочие, Катя и Горбов, невольно подвинувшись, стали прислушиваться.
— Там был я с вами.
— Не может быть!
— Не находите ли вы, Дройд, что я похож на того партизана, с которым вы бежали от белых.
— Нет, не может быть! Вы, и партизан! Нет, нет… Я помню этот случай, и мне кажется, я вам его рассказывал.
Энгер улыбнулся, увидя насмешливые взгляды рабочих.
— А это помните?
И Энгер, засучив рукав левой руки, показал шрам от пули Дройду.
Туман в глазах. Дройд отступил, прикрыл рукой глаза, и перед ним вместо Энгера встал взлохмаченный, энергичный, полный жизни партизан, массирующий шрам на руке.
Дройд схватил за левую руку Энгера.
Оба — глаза в упор. Тяжело дышат…
В камере стало тихо.
Все внимательно всматривались в Энгера.
— Осторожно. Не давите так, Дройд.
— Значит… Значит… Это вы, тот человек, который… Энгер медленно и раздельно:
— Да. Я тот самый человек, — и, сорвав погоны и аксельбанты, Энгер повернулся к Кате, протягивая их ей.
— Возьмите на память от… И через паузу:
— Семь плюс два! Тихо…
Вдали выстрелы, бои, а здесь, в камере, слышен каждый удар сердца.
Катя готова была броситься к нему и крикнуть: «Прости, прости, я хотела тебя убить», но в последний раз, пересилив себя, крикнула:
— Это ложь!
Энгер взял Катю за руку л обратился ко всем.
— Слушайте, товарищи, я был в партизанском отряде Га-лайды. Отряд Галайды состоял большей частью из крестьян, присоединившихся к нам. Наш отряд — осколок банды Григорьева, после того, как Махно ухлопал его на одном свидании. Босые, на подушках вместо седел, отряд наводил ужас на добровольческие части. Лихо рубились, лихо наскакивали на штабы и исчезали, чтобы в другом месте, оперевшись на крестьянскую массу, устремиться для новых побед. Крестьянство нам сочувствовало, и мы имели постоянную помощь. Дисциплиной была — смерть. Расстрел за пустяк. Но этот отряд был слит, как один. Масса в кулаке Галайды. Босой, весь заросший, в разорванной рубашке, он был неумолимо жесток. Трусов убивали на месте. Офицеров в плен не брали. Расстрел — и все. Мы носились в тылу, и имя Галайды наводило такую панику, что белые бежали при одном его имени… В последние дни нам ужасно не везло: нас били, ловили, и мы никуда не могли сунуться, чтобы не попасть на сильнейший отряд. Я пошел в засаду и убежал тогда из плена вот с этим англичанином. Я стал следить, и наконец все мое внимание остановилось на одном партизане. Он был подозрителен. Отлучался от отряда. И вот, после безумного рейда, проскочив верст 80 в тыл, мы наткнулись на деревню, объявившую себя республикой. Белые выслали карательный отряд с бронепоездом «Коршун». Нас не должны были чувствовать, знать и видеть. Отряд расположился в лесу. Галайда послал развинчивать рельсы. Пошло пять человек. В отряде каждая сабля на счету. Работали усердно. Один партизан, за которым я следил, воспользовался моментом и ушел в гущу леса. Наступивший вечер, густой лес мне с трудом позволяли следить за его силуэтом. Я шел за ним шаг в шаг. Шел, как могут идти тени. Ни одна ветка не хрустнула под ногой. Партизан, беззаботно насвистывая, бежал, то появляясь, то пропадая между деревьями. Полустанок. Вошел в сторожку. Я притаился у окна. Партизан подошел к телефону и позвонил. Я на крышу к проводу. Перерубить! Слышу ясно, невозможно ошибиться: «Кто у телефона? Да. Это командир бронепоезда "Коршун"». Вынув нож и захватив проволоку в руки, я, когда он говорил: «Господин полковник», перерезал провод и последние слова долетели только до моих ушей: «путь разобран, в лесу засада». Стиснув зубы, я слез вниз. Бешенство душило меня. Как, среди нас есть предатель! И я понял, что все наше поражение — дело его рук. Передо мной стал ряд погибших, изрубленных, расстрелянных товарищей. И когда партизан вышел и, беззаботно улыбаясь, пошел обратно, я камнем на горло. Его тело билось, в глазах стоял ужас, но я его задушил. Лунный свет, тени деревьев, — и я тогда, в первый раз почувствовал жуть при убийстве человека вне боя. Обыскал. Деньги, документы, георгиевский крестик. Раскрыл паспорт. Он был выдан на имя: