— А что ты играл вчера?
— Сонату си минор Листа.
— Спасибо, что ты со мной делишься не только своими знаниями, но и духовным богатством. Скажи, а прошлом есть твое любимое время?
— Само собой. Поскольку я люблю музыку, а самым насыщенным музыкой периодом был 19 век, — время полное красоты, да еще и литературу, то мне не приходиться раздумывать над тем в какое именно время мне хочется вернуться. С трепетом и нетерпением я возвращаюсь в Париж. Время между 1830 и 1840 годами. Только представь себе сколько великих людей жили в одно время и встречались друг с другом в этом прекрасном городе: Паганини, Фр. Шопен, Ф. Лист, Г. Берлиоз, Р. Вагнер, Мендельсон, Шуман, Эжен Делакруа, О. де Бальзак, Ж. Санд, В. Гюго, А. Дюма, Г. Гейне, Вебер, Шатобриан, А. де Мюссе, Проспер Мериме, Сент-Бев, Ламартин, Дженни Линд — шведская певица, она обладала голосом огромного диапазона, отличавшимся красивым тембром и кристальной чистотой. Иоганнес Брамс, Антон Рубинштейн, великий тенор Рубини, Жозефина Фодор и многие другие. Париж был тогда центром духовной жизни Европы.
— А ты был в Мулен Руж?
— Разумеется. Причем в золотое время, когда там блистала Ла Гулю, танцовщица незаурядная, у нее было свое, ей одной присущее обаяние. Ну, и, конечно, Лотрек. Он приходил по два-три раза в неделю. Кажется, он жил в доме на рю Пигаль. До сих пор помню, громыхает оркестр в большом зале, горят все лампы, большинство присутствующих — иностранцы, они полностью отдаются волшебству музыкального водоворота, Ла Гулю как вихрь, кружится в бешенном ритме, потом в прыжке вскидывает ногу и с визгом садится на шпагат. Какими словами можно охарактеризовать ее стиль? И был ли у нее стиль. Куда более важно другое: — она умела создать нужное настроение. Эта вздорная, надменная и безнравственная манера вести себя доставляла ей шумный успех у грубых душ, наводнявших залы подобных домов. Им нравилась ее наглая и нелепая претензия на исключительность. Лично я видел в ее попытках олицетворять нескромность некую артистическую одержимость. Что до Лотрека, он был необщительным, сидел всегда один, много пил, но он видел, понимал, чувствовал все, что творилось вокруг. Тогда он был малоизвестен и возбуждал внимание лишь тех, кто слышал о его уродстве. К чести американцев, они раньше других оценили гений Лотрека и стали покупать его работы. Позднее состоялась выставка его картин и один проницательный финансист с Уолл-стрита сказал: «Я не нахожу, что его картины мало пригодны для моего дома, Фанни. В гримасах его женщин есть боль, а сами работы дышат возвышенной печалью». «Но художник груб, он рисует распутных женщин», — возразила ему молодая спутница в соломенной шляпе. «Давно ли вы стали безразличны к страдающей душе, обездоленной судьбою? Да, манера груба, но ее оправдание — в гениальности художника. Другие художники видят назначение в том, чтобы вознести свой талант на те высоты, откуда он будет виден всем, но Лотреку не нужна слава, он не думает о бессмертии, не испытывает страха перед величием божьим, он честно рисует то, что чувствует. Его сердце, пронзенное сотней стрел, истекает кровью. Не забывайте, что творчество — единственное утешение великих людей склонных к уединению. Там их счастье. Может быть, позже вы полюбите его, но не за то, что он аристократ, вы просто обнаружите, что природное благородство Лотрека сообщает прелесть любой детали в его картинах». Это объяснение отнюдь не обескуражило Фанни и она, выражая наивную веру в гений художника, сказала с воодушевлением: «Теперь я его понимаю!» Я был и в тот вечер, когда за столиком сидел принц Уэльский, будущий король Эдуард VII. Забавная вышла сцена — Ла Гулю, как обычно ярко накрашенная, замечательно вульгарная, одетая без вкуса, неизменно в своих рваных чулках кружится в танце, не всегда попадает в ритм, она часто позволяет себе вольности, но ей все простительно, она звезда Мулен Ружа, так вот, она знает, что в зале высокородный принц, и как бы непроизвольно движется во время танца к его столику, а когда оказывается рядом, бросает в него озорной горящий взгляд, который мог озарить светом самый темный подвал, и кричит: «Эй, Гэльский, с тебя шампанское!» Если учесть, что слова обращены к английскому принцу, это довольно вызывающий жест. Но Ла Гулю великолепна, эффектна и может себе позволить быть дерзкой со всем блеском своего жеманства. Она часто попадала в скандальную хронику. Я видел, что принц был приятно обезоружен ее непристойностью. На другой день за обедом он одному барону сказал весьма изысканно: «Желал бы видеть я снова Ла Гулю, а там уже манит меня причудливый Мулен Руж. Эта женщина непристойна, больше, чем допустимо. Но именно в этом ее очарование». Однажды какой-то журналист, чей посредственный ум находил ее чересчур распутной, возмутил Ла Гулю своим порицанием. Она быстро нашла блистательные слова для ответа: «Что за вопрос?! Черт бы побрал всех этих газетчиков! Мне все можно. Я глуха к голосу рассудка, это у меня от матери. О отце своем, не знаю, что и сказать. Он был заклинателем змей. И вообще, я дивный цветок ночи — да что там! — я прекрасное творение господа бога».