— Чем ты недовольна? Что за беда?
— А неужели я не должна проявлять раздражение, когда вижу, что с другими ты считаешься больше, чем со мной. Это становится невозможным. Как ты платишь мне за привязанность! Скажи, чего ты хочешь от меня.
— Могу сказать тебе только одно — что я хочу, чтобы ты служила мне с тем видом скромности и неуверенности в себе, какой был у тебя раньше, — сказал Вельзевул, оставив без внимания другие слова. — Тогда на скамье у тебя было все, из чего складывается несчастная душа, — одиночество, бедность, уязвимость, беспомощность.
— Что же во мне тебе не нравится теперь? За что я заслужила твои нападки?
— Ты установила в моем доме свои порядки.
— Я лишь стараюсь угодить тебе. И ты это ставишь мне в вину! Боже мой!
— Да что ты! Пусть все будет так, как мне хочется.
— Так и будет.
— Я не хочу изменений, — сказал Вельзевул, сопроводив эти слова жестом отрицания.
— Понимаю.
Сара согласилась с мнением Вельзевула без всякого сомнения в своей правоте и не задумываясь: она считала его соображения и доводы обоснованными, но исходить из них в своем поведении не была расположена. К тому же не представилась возможность ему противодействовать пока, но, когда такая возможность наконец представится, а в тот момент Вельзевул перестанет следить за ее маневрами, Сара осмелится, конечно же из добрых побуждений, руководить его жизнью и тем самым, не желая того, обратится против него. Но, по сути дела, она вознамерилась спасти дьявола от него самого. Эгоизм, очевидно, говорил в ней громче, чем добрая воля. Зная его как дьявола, она не могла перенести свое восхищение красивым мужчиной на его деструктивную силу. Впрочем, могущество его никак не вязалось с элегантностью и мягкой спокойной натурой Вельзевула — так она по крайней мере думала. В остальных отношениях у нее не было о нем сложившегося мнения. Так вот: Вельзевул сказал, что не хочет никаких изменений и это он сказал ей так настоятельно и в таком резком тоне как раз тогда, когда, сделав мало, она воодушевилась мыслью, что может сделать больше. По мере своих сил она старалась наполнить жизнь его довольством и уютом, но Вельзевул лишил ее полномочий. Вот что ее удручало. Очевидно, его раздражали, собственно, не сами изменения, а их последствия в его жизни.
— О, я не устаю удивляться тебе, — произнесла Сара, думая о себе.
— Пощади меня, сестра, — не без иронии взмолился Вельзевул. — Я хочу тишины и покоя. Не лезь ко мне. Эти твои выпады, а я и без того в дурном расположении духа, действуют мне на нервы. Не до того теперь, не до того.
— Мне скучно.
Тогда снова впадая в свой ироничный тон, Вельзевул сказал:
— Иди на кухню и что-нибудь приготовь.
— Хочешь на обед макароны с фрикадельками под томатным соусом.
— Ты целый день жаришь, варишь, тушишь, печешь. Зачем столько еды? Я ем мало. Ты же знаешь.
— Да, совсем как воробышек. Это мне в тебе нравится. Позволь в этой связи сделать одно замечание…
— Иди уже на кухню, — умоляющим голосом сказал Вельзевул. — Никакого терпения не хватит с тобой. Ты меня бесишь!
Лицо его снова стало серьезным.
— Мужчина, чтобы быть безупречным, должен обладать хорошими манерами. У тебя их нет, — недовольным тоном сказала Сара.
После этой сцены Сара утешилась тем, что разбила тарелку, а Вельзевул остаток дня вздыхал и молчал уныло.
Так проходили день за днем. Сара старалась не показывать виду, что увлечена Вельзевулом, она сразу поняла, что не может открыться ему в своих чувствах. В свою очередь Вельзевул вел себя по отношению к Саре весьма непринужденно. Он, разумеется, видел пока еще слабые попытки Сары вызвать его, так, между прочим, на откровенность, и, как и она, не показывал виду, что связывает эти попытки с тем, что у нее навязчивая идея. Почти все время, которое они проводили вместе, было занято разговорами. Мне показалось, что у Вельзевула был талант собеседника. Темы, которых они касались в часы доверительных бесед были разнообразны, а сами беседы весьма содержательны, стало быть, они не говорили о ничего не значащих вещах, которые обычно низводят разговор до банальности. Однако каким бы спокойным не был характер их отношений, нельзя было не заметить нарастающую напряженность чувств каждого.
7. Они шли в толпе по Бродвею, в теплых сумерках зимнего вечера. Странно, но большое количество людей на улице совсем не раздражало Вельзевула.
— Нью-Йорк — величайший город Земли, — говорил он, с тем только ему присущим воодушевлением, которое делало его возвышенным и в высшей степени оригинальным. — Лучшие в мире газеты и журналы, представляющие собой не только общественные трибуны, но и глубоко интеллектуальную позицию, высокая мода, превосходящая европейскую, непревзойденные по мастерству исполнительного искусства музыканты, первая в мире опера, лучший в мире балет, прославленные театры, музеи, включая самый значительный из всех — музей Метрополитен, легендарные концертные залы, из которых я больше всего люблю Карнеги-холл, грандиозный железнодорожный вокзал, лучший в мире городской парк, престижный университет, одна из лучших в мире библиотек, шедевры архитектуры, словом, все, что связано с красотой, успехом и богатством сосредоточено здесь. Этот монументальный город стал местом слияния истинного искусства и величия. За исключением Лос-Анжелеса ни один другой город в мире не оказал такого определяющего влияния на судьбы талантливых людей. Здесь торжествует талант, а бездарность умаляется в его тени. Нью-Йорк — средоточие многих значительных существований. В мире нет ничего более грандиозного, чем панорама ночного города, когда весь в огнях он отражается на воде. Я готов разрушить полмира, дабы сохранить в неприкосновенности этот поразительный вид. Помнишь рекламу Мальборо? Трое ковбоев сидят полукругом у костра в летней ночи, где-то в прериях. Один сидит, облокотившись на седло, другой, ворошит поленья и искры взлетая вверх, мерцают как звезды, третий, в задумчивости. Позади них видны силуэты лошадей. Вроде ничего особенного, но сколько магии во всем этом! Каким волшебством это достигнуто! Я люблю историю Америки времен Дикого Запада. Тогда людям все время приходилось что-то для себе открывать. Магия — это все. Мне жаль Оскара Уайльда и Пруста, у них не было того, что есть у меня.