— Кто ты такая, чтобы бросить тень сомнения на мою силу!
Вельзевул, проницательный и тем опасный, был непреклонен в вопросах нравственных: он мог простить глупость и жадность, и много чего еще, кроме предательства.
— Думай, что хочешь. Одно только имеет значение — я восхищаюсь тобой. Еще скажу: каковы бы ни были мои интересы, они мало противоречат твоим собственным.
— Сейчас подходящий случай. Пусть это будет минута откровения, скажи, каковы твои намерения.
Сара была взволнована и смущена. Насколько тщеславие превосходит в ее чувствах все остальное, знала только она.
— В нашей стране так много выдающихся женщин, которые создали себе громкое имя. Я бы тоже хотела немного славы.
— У тебя большой талант?
— У меня есть страсть сочинять истории, всякие драмы. Представь только, какого развития достигнет мой талант, когда такой умный, широко образованный человек, как ты со всеми своими воспоминаниями, возьмется составить драматическое содержание моих романов! Это всех впечатлит! Я хочу быть самой великой из американских писательниц нашего времени!
— О, Сара, а где же скромность?
— К черту ее! Скромность, конечно, имеет значение. Но далеко не первое.
— Тут ты права, скромность действительно мало кому помогла.
— О да! Еще я хочу петь в опере.
— Я понял, — говорит Вельзевул. — Забавно.
— А ты не смейся!
— Я только улыбнулся. Ты собираешься книгу написать с моей помощью?
— Да. Никто не умеет так как ты выражать красивыми словами свои чувства и мысли.
— Ты, я вижу, усвоила один урок. Человек может быть велик, но не настолько, чтобы обрести свое величие без дьявола.
— Можешь не верить, но я так стараюсь учиться у тебя!
— И что, получается?
— Пока нет, мой бесценный. Не достает твоего дьявольского опыта. Только ты не думай, будто я сравниваю себя с тобой!
— Ну, дай тебе волю… Признаюсь, ты меня удивляешь!
— А что? Как бы это сказать? Если бы мы жили в восемнадцатом веке я бы захотела, чтобы ты возвел меня в дворянство. Я не отказалась бы от титула герцогини. Как же это замечательно жить в замке или дворце…
— … в тени моего трона, — прибавил Вельзевул. — Однако как далеко уводит тебя воображение! Значит, собираешься стать знаменитой.
— Я достигну этого любыми средствами. Сейчас, когда великие книги уже написаны, современным писателям трудно не быть тривиальными. Даже самый сильный писатель не может писать с таким изяществом и с таким остроумием, с каким написаны лучшие книги.
— А ты и в самом деле талантлива, — ободряет ее Вельзевул. — Как это у тебя…буду ждать, когда вырастет у тебя борода, — малопоэтичное слово, но забавное. Дальше лучше, такая фраза дается легко только женщине — унесешь меня на вершину восторга. Я мозг иссушу, но не придумаю ничего лучше. Чувствуется своеобразие твоей личности. Хорошо, очень необычно, богатое воображение, яркая комедийность, блеск. Между прочим, я обнаружил три погрешности против английского языка. Но это неважно. При такой фантазии тебе нужно писать романы.
— Ты просто золото, Вилли дорогой! Я так рада слышать это!
— У тебя есть опора. Это я. Скажи, нет ли у тебя намерения сочинить роман на сюжет «Фауста»?
— Я читала трагедию Гете, кое-что в ней поняла. А, что! Прекрасная идея! — оживилась Сара. — Я могу, это в моих силах, у меня есть свой отдельный пленительный Мефистофель.
— И большая заслуга твоя в том, что ты сумела приспособить его хроматический образ к своим амбициям.
— Гетевскую идею я положу на новый текст.
— Как же ты с этим справишься? — остановил ее Вельзевул. Ему не нравился «Фауст», но он понимал, что любая попытка создать аналогичное произведение в ином жанре обернется для писателя насилием над самим собой. Работа трудная — не для женщины.
Сара на мгновение растерялась, потом заявила:
— Гете писал своего «Фауста» как попало, мало заботясь о стиле и выразительности. Собственно говоря, единственная вещь, которая меня там раздражала, это необходимость читать длинные, запутанные и монотонные рассуждения. Ох, и нудная же эта трагедия! Мой роман получит иронический характер. Знаешь, мне даже кажется, что ты вдохновлял Гете в работе над этой трагедией?
— За его спиной я один только раз присутствовал в качестве спокойного наблюдателя, но в его голове — никогда. Гете был свободен от моего влияния.