— А, Россини! — проговорил он чуть слышно. Это вы автор «Севильского цирюльника»? Примите мои поздравления!
— Что вы скажите о ней? — спросил Россини и посмотрел на аббата, который был переводчиком.
Все, что он говорил, я записывал в тетрадь и давал читать Бетховену.
— Это превосходная комическая опера, я прочел ее с большим удовольствием. Ее будут ставить до тех пор, пока будет существовать итальянская опера. Не пишите ничего, кроме опер-буффа.
— Маэстро, — остановил его Карпани, он записывал слова в тетрадь, которую всегда держал при себе, — наш Россини уже сочинил много опер-сериа — «Танкред», «Отелло», «Моисей». Я посылал их вам.
— Я видел их, но, поверьте мне, этот жанр не для итальянцев.
— Что вы! — воскликнул Россини. — И оракулы могут ошибаться!
Бетховен внимательно посмотрел на него и невозмутимо продолжил:
— Для того чтобы создать настоящую драму нужна серьезная музыкальная теория, а у вас итальянцев ее нет. Вы до сего дня не разработали ее у себя в Италии. Никто не может сравниться с вами в опере-буффа. Ваш мелодичный язык, живой и яркий темперамент позволяют вам утвердиться именно в этом жанре. Посмотрите на Чимарозу. Комические элементы превосходят в его операх все остальное. То же самое можно сказать о Перголези. Но есть и кое-что общее, что роднит вашу и нашу музыку — вы, как и мы много значения придаем своей церковной музыке. И в самом деле, в Stabat mater Перголези есть и волнение, и чувство, но и форма… ей не хватает разнообразия, конструкция монотонна, а вот «Служанка-госпожа» …
Бетховен не закончил предложение, он умолк и стал сжимать в ладони пальцы левой руки. Затем эту руку он положил на кровать и глухим голосом произнес:
— Ich bin zufrieden*.
Я доволен (нем.)
Тут Россини попросил Карпани передать Бетховену, как глубоко он восхищается автором «Героической симфонии». Абсолютно глухой композитор понимал, что в словах, которые он не слышал, было признание, полное восторженных и лесных для его самолюбия чувств. Карпани что-то говорил в обычной ему спокойной манере, неотрывно глядя в лицо Бетховена, но тот, слушая его, а точнее меня, который уподобился духовному лицу, никак не выразил своих чувств, он только вздохнул и сказал по-итальянски: «О, я несчастный». Потом он задал Россини несколько вопросов об итальянских театрах, о самых известных певцах, часто ли ставятся в Италии оперы Моцарта, спросил, доволен ли Россини итальянской труппой, выступающей в Каринтийском театре, в довершение всего он пожелал большого успеха итальянскому сезону. Затем встал и проводил нас к выходу. Уже на пороге он сказал Россини:
— Помните, вы должны писать много такой музыки, как «Цирюльник».
Когда мы спускались по лестнице, я видел, что Россини настолько угнетен увиденным, что был готов рвать на себе волосы. Конечно, я не мог позволить ему умереть от огорчения. Перед тем как выйти на улицу, Россини утер слезы, обернулся ко мне и сказал:
— Я подавлен тем, в какой ужасающей нищете живет этот великий человек.
Я ему объяснил:
— Поверьте, он сам хочет этого.
— Он примет мою помощь?
— Даже не пытайтесь, облегчить ему жизнь. Я не говорю, что это трудно, это невозможно! Объясню свою мысль…
— Я не могу допустить, чтобы Бетховен мучился, — прервал меня Россини. — Если бы вы знали, как мне хотелось обнять его!
— Дорогой маэстро, успокойтесь.
— Я в отчаянии: ma cosi v ail mondo *. Вы любите его?
— С полной откровенностью заявляю вам, что готов умереть за него, но не видя возможности сделать это при подходящих для этого обстоятельствах, готов и дальше служить ему с единственной целью — хоть как то облегчить его бренное существование.
*Но такова жизнь (ит.).
— Я видел его и с горечью чувствую, в каком ужасном состоянии он пребывает.