— О, Вилли! — дрожащим голосом простонала Сара. — Ты мой отравленный бургер, ты моя неспетая песня, ты мой снотворный порошок. Ты смотришь с достоинством, снисходишь милостиво, все объясняешь, — шутя умаляешь свое величие.
— Не плохо. Достойно Бержерака.
С этими словами Вельзевул протягивает Саре кольцо с бриллиантом.
— Дорогой мой! Как же так? — проговорила Сара, любуясь бриллиантом, отражавшим мерцающий свет, преломлявшийся в камне.
— Да вот так! Ты заслуживаешь поощрения. Бери.
С минуту Сара меланхолически кусала губы, глядя в сторону. Продолжила тем, что исторгла очередной дифирамб.
— О, Вилли! Я пленилась тобою так же, как я пленилась маленькой ночной серенадой, которую я слушаю на балконе своего одиночества. У тебя столько неотразимых доводов, но их не принимает женщина, сердце которой ты истерзал своими насмешками.
— Прекрасно! Сколько невинности в этом томном сладострастии! — вскричал Вельзевул. — Еще! Что-нибудь в таком духе.
— Ты мой соловей, сидящий на розовом кусте, дивное пение твое так отрадно душе моей, неповторимой в своей прелести, что я забываю себя и свои выгоды. Весна — время влюбляться друг в друга!
— Великолепно! Все овеяно духом Мольера! Возьми за это, — и Вельзевул протягивает Саре платиновый браслет.
— О, Вилли! Ты как февральские сумерки полон унылой тоски, но, когда ты не такой, взгляд твой способен зажечь огонь в моем костре и растопить полярные льды. Любовь в сердце, крест на груди, муки мои так глубоки!
— Восхитительно! Ничего не ясно, но все понятно. Твои чудные слова разрывают у меня сердце. Возьми за них нефритовые бусы. Но в этом посвящении ты пустила шпильку!
Сара вся в волнении, она поражена изысканной роскошью драгоценностей, которые держит в руках. По счастью, они ей ничего не стоили. И какой изумительный цвет у нефритовых бус!
— Говори. Твои слова ласкают мой слух, — требует Вельзевул. — Но скажи стихами.
— Хорошо. Праздный кутила, тонкий гурман, силы свои ты расточаешь в разгуле, обещания твои — горькие пилюли.
— Остроумно! Это злословие можно ли назвать правдой? Сара, фантазия твоя выходит за все пределы, она живая, полна плодоносных соков. К черту оперу! Ты должна прежде всего стать поэтессой. Будь добра, теперь, что-нибудь слишком романтическое.
— Я исчерпала себя.
— Что с тобой? Иссякло вдохновение?
— Вилли, ради чего тебе мучить меня?
— А ну покажи, что ты получила.
— Я не могу все это взять. Это целое состояние! И все за какие-то слова?
— За красивые слова. Я ценю хорошую фразу. Она радость моей души. Такая фраза плод тонкого ума. Вот за что ты получила подарки.
— О, что за подарки, просто королевские. О-о, я пьяная счастьем!
— А ведь можно сказать и так: я испытываю опьяняющую радость. Отчего бы не сказать так: радость обуяла мою душу. Хотя и поэтично, даже изящно, но так сегодня не говорят. В любом случае, хорошая фраза стоит того, чтобы за нее платили. Согласишься с этим?
— Я соглашусь с этим и тем. Спасибо дорогой! Я перед тобою в долгу. Теперь ты понимаешь, почему я стараюсь продлить этот образ жизни. Ах, боже мой! Я многое готовы вынести, чтобы хорошо устроить свою жизнь. Ты обо всем этом подумай.
— Что ж, буду иметь удовольствие видеть тебя…э-э, короче, приглашаю тебя к себе на завтрак. Завтра мы продолжим говорить о литературе. Ты поняла, что я ценю в женщине ум больше, чем красоту.
— О, если бы твои слова, дорогой, были правдой!
17. За два минувших месяца они завтракали вместе уже пятый раз. Из кухни они переместились в библиотеку и там продолжили разговор, начало которому было положено за чашкой кофе. На стене висела литография с видом старого кладбища.
— Это итонское кладбище, где у Грея возникла идея «Элегии», о ней я потом скажу, — объяснил Вельзевул и направил свой взгляд на дагерротип, в овале помещался старый мужчина с лицом квакера. — Это Адам Вейсхаупт, немецкий религиозный лидер, основатель тайного общества иллюминатов. Они существовали главным образом в Германии и оставались в силе после его смерти в 1830 году. Рядом портрет Пол Джонса. Он был американским пиратом. Шотландец по происхождению. Он грабил английские суда вблизи побережья Великобритании во время войны за Независимость. В Голливуде сняли замечательный фильм о нем.
После этого Вельзевул выдвинул ящик стола и извлек две изрядно потрепанные книги.
— Мои реликвии. Словарь Джонсона. Первое издание «Словаря английского языка». Он составлен писателем и лексикографом Сэмюэлом Джонсоном в 1775 году. А это так называемый «Королевский календарь», 1812 год. В нем перечислены фамилии видных государственных деятелей Англии. А это первая кантата Россини. Я стащил ее из архивов болонского филармонического лицея, оставив там копию. У меня есть еще очень ценное письмо, написанное в Греции лордом Байроном. Пребывание там было очень грустной элегией. В другой раз я тебе расскажу почему. Все-таки я должен признаться, что до сего дня жалею, что не успел помешать Муру предать огню его письма. С Байроном я был знаком лично, благородный, честный, неуемный: дважды я был в Ньюстедском аббатстве. Насколько я помню, в первый раз у него за столом вино подавали в черепе. Я не нашел это романтичным, чего не могу сказать о Шелли, который тоже пил вино из черепа, чтобы вызвать дух. Не берусь сказать, кого именно, но помню, что дело было поминальным и человек тот уже вошел в историю. Вообще, если бы не ранняя смерть, а Байрон… я могу ошибиться и за давностью лет что-то напутать, умер в возрасте тридцати шести лет, то великий поэт стал бы и великим писателем. Мне импонирует его пессимизм и умение быть безжалостно честным. Он нападал не только на своих врагов, но и на людей, которых он недостаточно высоко ценил. При всей твердости своего характера, он был очень раним и зависим от настроения. Жизнь ему отравляли три вещи: недостаток денег, лень и физические страдания. Он не был самонадеян, но ощущал свою значительность. До сих пор не могу объяснить склонность великих людей верить в бессмертие, вероятно творчество давало талантливому человеку выйти за пределы самого себя. Кто знает, может судьба избавила Байрона от мучительной старческой агонии, в которую был погружен Свифт и которая с каждым днем делалась для него все чувствительнее. Болезни его были неизлечимы, так что ничто не могло улучшить его состояние. Свифту оставалось лишь примириться с тем, что он больше уже не встанет. Помню, как содрогался я при виде его мучений. Есть даже такое понятие — сарказм позднего Свифта. Одно не может состояться без другого. Это многое объясняет. Даже не могу представить, чтобы в таком безутешном положении оказался поэт, а состояние здоровья Свифта было таково, что тело отказывалось ему служить. Впрочем, все многозначно и поэтому были придуманы термины для точного именования понятий. Слова входят в лексическую систему языка и в идеале должны быть однозначными, но подчиняясь грамматическим и фонетическим правилам, термины и слова, которые не являются таковыми, могут переходить друг в друга. Обычно термины определяют кого-то или что-то. Искусство 18–19 веков в тех формах, в каких они тогда мыслились, никогда больше не осуществляться, ибо опосредованная эстетическим духом связь со временем и средой осталась в прошлом, а прошлое отчуждает от нас все, что им полнится. Конечно, термины — относительное определение, хотя они выражены несколько односторонне, все же они помогают понять каким были характер и творчество писателя, не упрощая манеру, направление или склонность, но объясняя их. Вот почему говорят: дендизм Бодлера, Браммела, мнимый аристократизм Бальзака, романтическая тональность романов Вальтера Скотта, реализм Драйзера, шовинизм Вагнера, мистицизм Эдгара По, мистическая символика франкмасонов, идеализм Лейбница, Беркли, абсолютизм Гегеля, провинциализм Ш. Бронте, эротизм Бердслея, сентиментализм Диккенса, символизм Малларме, лаконизм Вальтера, демонизм де Сада, словесная насыщенность Пруста, антиклерикальный риторизм Дидро, пуританство Уилларда, универсальность Бомарше, декадентство Кафки, П. Варлена, Ш. Бодлера, эстетизм Паттера, Уйальда, метафоричность Шекспира, пафос…., он разный бывает.