— Принеси поскорее с кухни чистый стакан, я налью тебе виски, и мы поговорим, — благожелательным тоном, сказала она.
Сара была растеряна. Вряд ли в своей жизни она встречала более странный прием, а между тем в том, что с ней происходило не ощущалось недостатка в смысле. Она опустилась в кресло напротив, положила сумку на колени и брезгливо осмотревшись, вяло улыбнулась старухе, которая тем временем наливала себе виски в залапанный жирными пальцами стакан. И что всего замечательнее, в другой руке она держала завернутую в помятую бумажную салфетку куриную кость, уже почти обглоданную. Одежду ее составляли грязное платье и выцветшая от частых стирок шерстяная кофта. Из всех людей, с которыми Саре довелось встречаться, эта русская была самой удивительной уже тем, что в таком преклонном возрасте она сохранила духовную энергию, которая, несомненно, в ней дремлет.
— Неужели ты забыла, что должна мне денег? — спросила старуха, сделав глоток виски.
— Простите, но я вам ничего не должна. Я вижу вас в первый раз, и мы вообще не знакомы, — сказала Сара, поражаясь тому, что эта женщина за каких-нибудь пять минут внесла столько путаницы в ее голову.
— Часто также и с моими долгами, — продолжала старуха. — Все время забываю кому и сколько должна.
Тут Сара решила, что пора расстаться с ней, опасаясь, как бы эти сетования не были отголосками старческого безумия. Только она собралась встать, уже и сумку взяла, как услышала:
— Ты принесла деньги, милая? Вот взгляни! Там лежат мои счета, и бог знает, сколько их накопилось.
— Да, да! Вы получите деньги, но за совет. Вас ведь Зоя зовут?
— Вспомнила об этом спустя пятьдесят с лишним лет после моего отъезда из России.
— Так вы Зоя или ее сестра?
— Да будет здесь сказано, что моя бедная сестра уже год как покоится на кладбище. У тебя есть моя визитная карточка? Многие знают меня как Адольфу и хоть я ухитрилась дожить до восьмидесяти двух лет, никто не скажет, что я тронулась головой от старости. Я меня нет сил, чтобы взобраться на второй этаж, но до сих пор умом я здорова. Мне даровано от природы долголетие.
Тут старуха умолкла и устремила прямой взгляд на Сару, не заботясь о том, какое она произвела на нее впечатление. Надо заметить, что в отношениях с людьми ей была присуща безобидная язвительность.
— Вы меня тронули. Очень удивительно, что ваше воображение успокаивает мое собственное, — сказала Сара, отметив, что внешность старухи, ее непосредственная манера говорить и, собственно, сами слова обладали редким очарованием. Она посмотрела на проигрыватель с пластинкой, Русланова пела колхозную трудовую песню на высоких нотах и поморщилась от громкой музыки и сильного голоса. — Можно я выключу…
— Поет как малиновка, люблю Русланову, — только и сказала старуха. Помолчала немного, глядя в пустоту, вздохнула и уставившись на гостью добавила. — В России мы называли ее Зорянка, хотя бабушка моя Антонина Кондратьевна говорила, что в Белорусии их называют Ольшанка. Эта маленькая птица, размером с воробья, начинает петь рано утром. Обычно концерт открывает черный дрозд, малиновка вступает вторым голосом, но потом ее звенящий и красивый голос заглушает все другие птичьи голоса.
Сара убавила силу звука и собралась была сказать о своем, но тут услышала кашель. В эту минуту на старом лице еврейской наружности играла довольная улыбка. Старуха смотрела на Сару маленькими плутовскими глазами. Она пребывала в веселом расположении духа. Чему, надо полагать, способствовали добрые американские виски.
— Вера Петровна сказала, что читала обо мне в газете. Уже и не знаю, какие она там нашла сведения обо мне, только пришла крайне взволнованная престранным сном. Говорит без всяких подробностей, что видела во сне осла. Хоть мне и нездоровилось в тот день, я выслушала ее и спрашиваю, хилый он был или здоровый. Она говорит неуверенно, что осел едва мог стоять на ногах и спрашивает, что бы этот сон мог значить. Я знала, что у нее болеет муж и, надежды не осталось, поэтому, долго не думая, взяла и сказала: «твой муж скоро умрет». Она даже не заплакала, ушла совершенно не в себе. Утром следующего дня ее муж умер. Это было в пятницу. Хороший был человек, до болезни часто приходил ко мне, у него не было выше счастья, чем сидеть в этом кресле и пить мои виски, он меня называл «моя Адольфи» и заверял, что я для него сладкая отрада. Я бы с ним говорила по-русски, не будь его русский так плох. О, Сергей! Дорогой мой друг. Смерть его оставила меня безутешной. Перед смертью он трижды прошептал слово «что», потом промолвил: «Все! Я смирился!» Это были его последние слова.