— Но бессмертными становятся, как известно, только после смерти.
— Тогда о своей долгой жизни я буду думать как о курьезном факте. Мне три тысячи лет, но я не чувствую себя старым, хотя и начал уже лысеть.
— Я вижу, как проходит твоя жизнь. Советую тебе после легкого завтрака выходить на прогулку. У тебя неврастения. Все очень просто — слушай музыку, ешь больше овощей и фруктов.
— Очень странно слышать твой совет в насмешке.
— Вот это, я считаю ошибочным мнением.
Вельзевул не теряется. Он возражает:
— Я жалуюсь тебе на женщину, которая превратила мою жизнь в ад, а ты советуешь мне есть больше фруктов! Как избавиться от нее? Мне так надоело видеть ее. Она здесь, она там, она везде.
— Ты злишься, негодуешь против нее, ворчишь, преувеличиваешь ее недостатки. А ты пытался понять Сару, не по внутреннему побуждению, а в силу полемической необходимости? Ты дал ей шанс проявить себя? Нет. Ты любишь себя и собственную красивую жизнь.
— Не могу поверить, что ты занял сторону Сары!
— Я люблю человека, в котором вижу кипение творческой энергии. И потом, я не могу не испытывать жалость, ведь времени в распоряжении у людей до ужаса мало. Тебе не нравится считать себя жертвой женских интриг, поэтому, позволь вежливо заметить, — ты и осуждаешь ее намерения.
— О! — простонал Вельзевул. — Похоже на правду. Выходит, я сам не знаю, что мог бы извлечь из ее головы.
— Ты рожден очень давно…
— И все еще живу. Не будь я так стар, все бы начал с начала.
— Забудь. Сейчас ты принадлежишь своему времени. Ты все никак не можешь понять, что нельзя путать свою душу с душой человеческой, ибо она полна глубокого уныния. Твоя усталость сделалась невыносимой. Ты слепой. Я имею ввиду, твою склонность к прошлой жизни, если будешь цепляться за прошлое, тогда горе твоему настоящему.
Вельзевул слушал его потрясенный.
— Это серьезно? — воскликнул он. — Какое странное представление обо мне!
— Говорю тебе, живи современной жизнью.
— Я бы мог, если бы принадлежал к этому миру. Что есть мое существование, как не имитация жизни!
— Но ты участвуешь в ней.
— Еще бы! Меня тошнит от современной нравственной распущенности.
— Ты прикрываешься идеализмом как щитом, чтобы мучить людей.
— Всегда рад! Я мучаю только посредственностей — они уродуют красоту в искусстве. Я дьявол, могу себе это позволить.
— Ты дьявол со старомодными понятиями в этом веке.
— Ненавижу педантов от искусства и бездарностей, которые утверждают свой вкус.
— А как же Сара? Ты заставишь ее страдать?
— А почему бы и нет!
— Ты предложил ей контракт на предстоящие испытания?
— Не было никакого контракта. Мы закрепили договор простым рукопожатием. Я не могу ее выгнать, пока в силе остается ее условие.
— Ты очень терпелив. Терпение — это искусство выглядеть благородно. Поверь мне, Сара свое не отдаст.
— Я тоже в этом не сомневаюсь. Прошу тебя, успокой ее. Иначе, ее успокою я сам. Помнишь, ты говорил: «Пожалеешь человека — себя накажешь». Так и вышло.
22. Весь день Сара утруждала себя гастрономическими поисками, а начала с того, что отправилась в магазин «Dean & Deluka» в Сохо, оттуда в знаменитый «Whole Foods Market». Она привезла домой много исключительно качественных и редких продуктов с оттенком изысканности в выборе и стала готовить обед. После вчерашней ссоры с Вельзевулом она хотела дать ему новое доказательство своей симпатии и преданности, приобщив себя к высокой кухне. Она знала, что запеченные баклажаны с сыром «Мюнстер» и помидорами, твердый Капризный сыр, сделанный в Петалуме, Калифорния, стейк из мраморной говядины, Флербургер, Фриттата с лобстером, сандей «Золотое изобилие», пицца «Luxury», бруклинский чизкейк, мороженное «Blue Bell» и «Haagen Dazs» и шоколад «The Fishermens Wharf» были и будут предметом его восхищения, доставляющем ему наслаждение. Когда Вельзевул бывает в Лондоне, он всегда обедает в ресторане Honky Tonk, который специализируется на американской кухне. Сара приготовила самые необыкновенные и изысканные блюда, которые могли бы восхитить любого гурмана, но старания ее были напрасны: Вельзевул ушел из дома и не возвращался до середины следующего дня. Спрашивать, где он был, она не стала. Она просто посмотрела на него взглядом, который говорил: «Никто не любит тебя сильнее». До вечера она искала с ним встречи, но он был все время занят. Длительное молчание вызвало у нее потерю способности что-либо делать. И действительно, она просто упала духом. Тогда она нашла повод, вполне пристойный и естественный — она сделала чай и принесла ему в библиотеку. Вельзевул не только не улыбнулся, но чуть было не поцеловал Сару из благодарности, — он был растроган, видя, как старается она ему угодить. В результате они оба стали пить травяной чай с мандариновой корочкой. Во время чая они молчали, может показаться странным, но Вельзевул слушал ораторию Гайдна «Сотворение мира» в совершенно неповторимом исполнении Бостонского симфонического оркестра: она так взволновала его, что он не мог говорить, Сара, чтобы не нарушить тишину и видя, как расчувствовался он, тоже молчала: она не могла упасть ему на грудь и ждать, что он ее обнимет, поэтому устремляла на него такие задушевные и содержательные по смыслу взгляды, что Вельзевул не раз терялся от той сердечной пылкости, которыми они были полны. Первый взгляд просто кричал: «Вилли мой»! Второй вызвал у него смущение, он был долгим, смелым и пронизывающим, в нем были стихотворные слова, которые можно было положить на музыку: «Храни меня в сердце своем во имя моей любви к тебе». Третий, его не удивил: «Я твой самый лучший друг». Четвертый поверг его в ужас: «Я безумно хочу тебя». В ее пятом взгляде, который она вперила в него под конец, а он был в пасторальном духе, более эмоционально бедный, строгий, как церковная музыка, короче, в нем были исполненные приятной простоты слова: «Дорогой Вилли, успокойся». Продолжением взгляда была выразительная улыбка. Если бы он мог читать мысли, он дал бы им развитие. Кто как не он искушен в этом искусстве! Итак, улыбка эта при известных условиях была равноценна таким фривольным словам: «Твоя поза — выдуманная условность. Приготовься выдержать борьбу за независимость». Вельзевул понимал, что нет поведения, которое по своему характеру может называться «нравственным» или «безнравственным», ибо в каждом обществе, в каждой социальной группе приняты свои представления о хорошем и плохом. Отсюда, однако, не следует, что человек имеет право нарушать моральные нормы, но найдите хоть одного человека, который формирует свое отношение к другому человеку исходя из моральных норм. Не найдете! То, что Сара так настоятельно от него требует, никогда не будет исполнено, хотя бы потому, что Дьявол всегда был и будет господином, а не рабом чувств. Сара не раз говорила ему: «Будь здоров, друг людей и покровитель искусств»! А Вельзевул с его философским складом ума и с его широким художественным вкусом достаточно разбирался в музыке, живописи, литературе, архитектуре, и поэзии. В теле человека ему огромное удовольствие доставляло нарушать законы и все правила: с непринужденностью и отчаянной решительностью он творил беспорядки. Но то, что он позволял себе, было запрещено людям. О них он говорил: «Мораль — это отличная цепь, которой люди должны быть скованы». Именно поэтому он сдерживал Сару, готовую вырваться за пределы всяких человеческих границ.