Он придет к Амиру вечером… Чтобы снова метаться под ним, задыхаясь от вожделения, и подаваться навстречу, раскрываясь до предела возможного. Но не только, и в этом все дело!
…Он вновь заглянет в эти глаза, которые действительно видят его высокой звездой, сияющей и желанной, а не красивой подстилкой, лучшим образом подходящей к пышному дворцовому убранству. Снова отдастся во власть сильных и ласковых рук, которые касаются его тела как святыни, а не удобно настроенного инструмента, и губ, что пьют его, как приникают к прохладной воде источника посреди палящего зноя, и он впервые понимает, что значит чувствовать себя живым по-настоящему… За такое отдают не только жизнь, но и продают душу!
По сравнению с прежними самыми дерзкими его мечтами — эта реальность как пламя факела, пусть ярое и жгучее, способное жестоко опалить неосторожную руку, и свет самого солнца, без которого нет жизни. От такого не способен отказаться даже неизлечимый безумец, обратной дороги нет. Невозможно однажды попробовав амброзию, забыть об этом и со спокойной душой до конца дней питаться простым хлебом! Аман знал, что проиграл, и теперь, в безжалостно-ясном свете дня пытался без помех осознать, насколько сокрушительным оказалось его поражение.
Без всяческих пророчеств, о которых не имел ни малейшего понятия, он отдавал себе полный отчет, что его дальнейшая судьба тесно связана с Мансурой и ее князем. Только не был уверен, — о нет, не в том удастся ли, — а в том, как следует поступать, если он не хочет утратить одно сокровище, со временем растеряв и другое…
Остаться свободным и равным, Ас-саталь, и вновь испытать изумительное безумие на ложе Амира, — Амани усмехнулся уже жестче, возвращая себя привычного: от скромности он явно не умрет. Все и сразу, лучшее и никак иначе!
…Но трудно верить, и особенно трудно для того, кто всю жизнь учился обратному так же успешно, как и прочим своим искусствам, а проигрывать пусть даже самому благородному и желанному противнику — одна из самых сложных наук. Он желал и боялся следующей ночи, так и не придя в своих рассуждениях к какому-либо выводу. Чувствуя себя как человек, который знает, что наркотик уже отравил его кровь, очищать ее будет — тяжело.
Но когда Амир прямо задал свой вопрос, Аман честно и твердо ответил «да», и сам протянул руки, позволяя плотной ленте стянуть запястья…
— Ты мне веришь?
— Да!
Амир только покачал головой, прекрасно видя, что хотя ответ прозвучал уверенно, юноша все же весь на нервах. Для него самого день прошел, как в тумане, вновь обретя четкость лишь тогда, когда Амани, как обещал, переступил порог его покоев, — и суть тревоги мужчины крылась отнюдь не в охватившем его вожделении. Теперь сдержаться, остановиться и отступить становилось куда труднее, потому что видения смуглого тела, изгибающегося на простынях со стонами страсти, больше не было игрой воображения. Но набрасываться на юношу, как хищник на схваченную наконец добычу было бы чудовищной ошибкой. Аман возлюбленный, а не трофей, и овладеть одним только телом — слишком мало.
Прошлая ночь была даже не первым шагом к той близости, которой желал Амир с этим удивительным мальчиком, а скорее всего лишь рывком через один из барьеров, которыми отгородил свое сердце Амани. Справиться с ними было нелегко, но упрекать за них — просто грешно… Князь невольно поморщился, все еще глядя на перевязанные лентой запястья юноши в своих ладонях: их первое соединение принесло и неприятные сюрпризы, о которых он раздумывал, прислушиваясь к ровному дыханию любимого рядом — ему причиняли боль… Проникновение было болезненным, не могло не быть, к сожалению, ведь Амани давно не был с мужчиной и не готовил себя, а Амир был более чем не обделен в достоинстве, но то как быстро, почти мгновенно юноша справился с болью, отбросив от себя, — говорило о многом. О том, что он подразумевал и принимал нечто подобное, и сталкивался достаточно часто, чтобы научиться справляться с этим, даже не задумываясь.
Амир долго думал о предстоящей ночи: как сделать так, чтобы юноша смог забыться, отбросить весь прежний опыт, до конца прочувствовав, что значит заниматься любовью. И вздохнул с облегчением, когда Амани дал ему такую возможность.
— Не туго? — он привлек юношу к себе, второй рукой вынимая из его волос, сдерживающую их заколку.
Не удержался и, исполняя давнее навязчивое желание, почти перецеловал пальцами каждую прядку, а затем и позвонки, которые они укрывали своим плащом.
— Нет… — шепнул Аман, прижимаясь к груди мужчины и откидывая голову.
— Расслабься, мой огненный… не думай ни о чем в эту ночь… — шептал мужчина, лаская гибкую спину, — она вся для тебя! Помнишь? Просто позволь мне любить тебя…
Юноша долго выдохнул, когда ладонь спустилась ниже поясницы, проникая под ту часть одежды, которую он еще не снял. Позволь любить себя… Не за этим ли он сюда и пришел? Амани сам откинулся на ложе, заводя руки и позволяя привязать их к стойке: такие игры не были для него внове, наместник ценил остроту ощущений… Он только отметил, что князь, по-видимому, предпочитает делать все сам, поскольку даже ширваль все еще был на нем.
Но Амиру опять удалось выбить почву у него из-под ног. Раздевшись, мужчина не торопился переходить в решительную атаку или к изощренным забавам. Опустившись рядом, он легонько гладил золотистую кожу, перебирал волосы, разбавляя все это невесомыми поцелуями и ласковыми прозвищами. Юноша не замечал, что через какое-то время он бездумно улыбается и выгибается, подставляясь под властные, уверенные и необъяснимо успокаивающие прикосновения. Когда растаяли последние признаки нервозности, касания стали более дерзкими, дразнящими — шея от границы под волосами до ключиц, плавное скольжение по груди, тем не менее минуя соски, живот, и только потом так же мучительно медленно все-таки освободили юношу от одежды полностью, отогрев ладонями и дыханием каждую клеточку бедер и изящных лодыжек до самых ступней.
То, что юноша возбужден, откликается искренне, уже не полностью владея собой, не вызывало никаких сомнений. О чем-то задумываться, и играть в верю — не верю тоже становилось все труднее… Чуть придерживая любимого, Амир целовал его стянутые лентой запястья, ловил губами кончики вздрагивающих тонких пальцев, целиком зацеловал след от зубов пантеры на предплечье и шрам на груди — каждый раз при взгляде на него холодело сердце, что его драгоценный упрямец мог умереть, и они бы так и не узнали друг друга…
Он не лукавил, когда говорил, что запомнит, что нравится юноше: Амани нравится, когда целуют шею и ласкают соски? А ему нравится, когда его строптивая звезда так стонет от наслаждения! К тому времени, как мужчина добрался до впадины пупка, юноша был готов разрыдаться… А когда ощутил прикосновения губ к члену, то почувствовал, что вот-вот сойдет с ума!
— Господин!!! — но ноги были крепко прижаты, а руки связаны.
— Еще раз назовешь господином, — вкрадчиво пообещал Амир, — завяжу и рот.
И вернулся к своему занятию. Амани выгнулся и с жалобным криком кончил.
— Нари, — уже серьезно говорил мужчина, нежно гладя вздрагивающие лопатки, прижавшегося к нему потрясенного юноши, — Аллах создал тебя целиком, а не какую-то часть по отдельности, и создал прекрасным. Тоже целиком. Почему я должен брезговать какой-то частью твоего тела и лишать нас обоих того, что приносит радость? Эта ночь и эта постель только наша, и никому больше в ней нет места… тем более святым мужам и их книгам. Иногда ты стыдливее девственницы, пламенный мой цветок!
Юноша, уткнувшийся ему в плечо и млевший ласк, неожиданно фыркнул:
— Ты все-таки варвар, господин мой!
— Разумеется! — смеющийся Амир опять уложил его на спину, заглядывая в черные очи, подрагивающие как озерная гладь от ветра, и низко шепнул. — Дикий необузданный горец… Не жди пощады!