Опытные, хорошо знающие город комсомольские работники действуют оперативно и четко. Уже вчера райкомы помогали формировать истребительные батальоны, которые будут помогать охранять важные объекты города. По квартирам агитаторы читали вслух советские газеты, которых здесь так давно не видали. Бригады школьников с большим азартом принялись за уничтожение немецких плакатов, указателей, вывесок и за расклейку советских лозунгов.
В разгаре работы к секретарю обкома комсомола подошел стройный юноша и, волнуясь, обратился к нему:
— Товарищ, у меня очень срочное дело. Понимаете, вы должны мне немедленно помочь. Мне уже исполнилось восемнадцать лет, и я должен срочно вступить в Красную Армию. Я не могу больше ждать! У меня особые счеты с гитлеровцами…
— А в чем именно заключаются эти особые счеты?
Юноша, волнуясь еще больше, тихо сказал сдавленным голосом:
— Я год пробыл в Германии…
Мы разговорились. Владимиру Архипенко действительно за его недолгую жизнь пришлось перенести столько тяжкого, что он на всю жизнь сохранит острое чувство непримиримой ненависти к фашизму. Вместе с другими он был пойман на улице, загнан во двор страшного дома на Малой Пана-совке, где помещалось так называемое «Вербовочное бюро», посажен в эшелон и увезен в далекий Брауншвейг, где ему было суждено в течение долгого года с утра до вечера грузить тяжелые, стокилограммовые мешки в речном порту.
Быстро-быстро, словно опасаясь, что кто-то оборвет его рассказ и не даст излить до конца наболевшее, Владимир рассказывал, как тяжело живется русским и украинцам в Брауншвейге, какие муки испытывают, в частности, те, кто попадает в 21-й штрафной лагерь, где людей беспощадно избивают и заставляют надрываться на непосильной работе.
С большим трудом Владимиру удалось вернуться обратно в Харьков: он заболел, и какой-то сердобольный немец помог ему получить разрешение на выезд. Добраться в родной город было нелегко. Уже началось наше летнее наступление, все пути были забиты встречными эшелонами, везущими раненых. Поезда стояли по нескольку часов на каждом полустанке. По бокам насыпи всюду валялись обгорелые остовы эшелонов, пущенных под откос партизанами.
Владимир радовался всему этому. Он все чаще вспоминал наказ, который ему дали его друзья, когда он уезжал из Брауншвейга на восток:
— Смотри же, помни, чью сторону надо держать!
И он стремился как можно дальше пробраться на восток, чтобы присоединиться к частям Красном Армии. Из Полтавы в Харьков поезда уже не шли: железная дорога была перерезана. Шофер попутной машины согласился взять с собой Владимира. Так он доехал до Валок, откуда надо было пробираться дальше. В Харьков Архипенко попал 15 августа. Мать спрятала его в подвале; там он просидел восемь дней. Только теперь паренек этот вышел открыто на улицу и сразу же поспешил в обком комсомола, чтобы узнать, как вступить добровольцем в Красную Армию…
Таких, как Владимир, немало в Харькове. Одни вернулись из Германии легально — после тяжелой болезни, другие бежали с каторги, хотя все знали, какая страшная судьба ожидает пойманных беглецов: или пуля в лоб и немедленная смерть, или посылка в штрафной лагерь и медленная, но неотвратимая гибель. Ненависть переполняет грудь этого юноши, ему хочется как можно скорее отправиться на фронт, и обком комсомола поможет ему осуществить его желание.
Солнце уже поднялось к зениту, когда мы собрались поездить на вездеходе по улицам города. Всюду, на каждом перекрестке, как и в первый день, — огромные толпы людей. Харьковчане останавливали машины, идущие на север, и требовали от проезжих самой подробной информации о том, как живет Москва. Вести были неплохие, и люди все веселее брались за дело.
Около одной из машин, окруженной тысячной толпой, мы увидели бухгалтера «Заготскота» Максименко, который громко читал вслух сводку Совинформбюро. Женщины слушали его затаив дыхание. Они так давно не видали советских газет! На переправе через Лопань был сметан на скорую руку неказистый горбатый мостик, и хотя по нему переезжать было довольно рискованно, машины шли сплошным потоком, не задерживаясь. А рядом уже строился стабильный прочный мост.