Было условлено, что каждый расскажет о самом трудном случае из своей жизни. Но было нетрудно заметить, что и здесь, в тесном интимном офицерском кругу, Прошунин остается верным себе: рассказ-то велся явно неспроста, не ради того, чтобы скоротать время, а чтобы присутствовавшая здесь молодежь кое-чему научилась. И точно, закончив эту историю, подполковник сказал:
— Из четырнадцати пулеметов у нас тогда осталось четыре. Что касается меня, то хирург госпиталя, куда меня привезли ночью, сказал: «Вы в рубашке родились, почтеннейший. Еще немного, и я вам был бы уже не нужен», Но Жабское-то мы удержали! И вот что тут было главным — нет, не чудеса — чудес на свете не бывает, — а наша психология, та самая психология солдата, которой у нас еще мало занимаются. Мы вбили себе в голову, что Жабское нельзя отдать ни при каких условиях, и никто из нас даже не представлял себе, что такое может случиться. Ну, а если твердо веришь в исход дела, то тут у тебя этакая кошачья цепкость появляется, вертишься, как черт, изворачиваешься поразительно, так что потом сам себе удивляешься, и в конце концов удача за тобой…
Подполковник машинально поправил пальцем белоснежный подворотничок. Перед нами был настоящий офицер, профессиональный воин, гвардеец, и в нем, пожалуй, трудно было бы узнать человека, который каких-нибудь три года назад и не помышлял о военной карьере.
В тот день офицеры гвардейского полка показали нам путь, по которому шел полк, врываясь в город. Следы боя были еще свежи, и кровь не успела впитаться в пористую меловую почву Белгорода. Все вокруг было изрыто сотнями воронок — только на командный пункт Прошунина немцы обрушили 500 снарядов. Если бы не свежие следы боя, трудно было бы поверить, что именно этим путем полк гвардейцев мог ворваться в город. Казалось, никакая сила не сумела бы тут проломить немецкую оборону: справа — высокая меловая гора, являющаяся ключом к Белгороду; слева — заболоченная долина; посреди — полоска суши шириной в 15 метров — железнодорожная насыпь и шоссе. На горе — немецкие пулеметные гнезда, в болоте — мины. Спасительная полоса суши также нашпигована минами и вся простреливается. Но это был кратчайший и наиболее удобный путь. Вывод: надо идти по шоссе и по железной дороге.
Во избежание потери времени и ради уменьшения потерь людей было решено идти побатальонно — в затылок, колоннами, совершая стремительный бросок под прикрытием ураганного огня нашей артиллерии, которой было приказано загнать гитлеровских пулеметчиков и артиллеристов в их норы и не давать им поднять головы.
Это была, если можно так сказать, линия наибольшего сопротивления, линия опасного риска и дерзания. Но она давала выигрыш времени и к тому же шанс внезапности. Гитлеровское командование не могло предположить, что гвардейцы осмелятся наперекор всему ударить в лоб, да к тому же пойти под огнем колоннами.
И полк совершил маневр, который, казалось бы, неприменим в современной войне с ее предельным насыщением поля боя автоматическим оружием. Он рванулся вперед узким дефиле, стиснутый меловой горой и болотом, атакованный тысячью смертей. Рванулся и прорвался, потому что люди действовали опять-таки по-суворовски:
«На войне деньги дороги, жизнь человеческая дороже, а время дороже всего».
В Белгороде полк пробыл недолго. Войска уходили вперед, к Харькову, и майор Глаголев шутливо говорил тогда:
— Мы — белгородцы, и это очень здорово. Но разве это может помешать нашему полку стать Харьковским? Ведь дорожка нам знакома хорошо. В феврале мы уже побывали в Харькове, первыми входили тогда в него со стороны Тракторного….
Подполковник сконфуженно улыбался, слушая своего немного восторженного заместителя, но по всему было видно, что он разделяет эту мечту. И когда по фронту разнеслась весть, что белгородцы лихими, дерзкими ударами прорвали плечом к плечу с другими дивизиями внешнее кольцо обороны противника, а затем вклинились во внутреннее кольцо, уверенно стесывая его с запада, мы невольно вспомнили этот памятный белгородский вечер и мечту майора Глаголева.
А в 10 часов утра 23 августа мы, как уже об этом писали, встретились с Прошуниным в Харькове, на площади имени Дзержинского, у обгорелого, полуразрушенного здания обкома партии, и узнали, что именно его полк первым ворвался сюда еще ка рассвете.
К этому времени и другие части уже подходили сюда. На площади, в разных ее уголках уже шли стихийно возникавшие митинги. Взволнованному подполковнику харьковчане совали какие-то бутерброды, свертки. Он, сняв фуражку с шоферскими запыленными очками, отмахивался и весело кричал: