Парррам, парррам, парррам...
Может быть, судьбу Вселенной? Получив - хотя бы только зрительный выход в четвертое измерение, можно с помощью относительно простых экспериментов узнать, замкнута Вселенная или открыта, будет она вечно расширяться или через десяток-другой миллиардов лет сколлапсирует в безмерно малую точку. Это?
Нет, слишком абстрактно. Слишком далеко от "счастливизации". Будущее страны, а не Вселенной, вот что интересовало Петю. С помощью этого "телескопа" он мог видеть все воочию, подобно Нострадамусу и другим пророкам. И... что? Дальше-то что? Зашифровать все в очередных "Центуриях"? Или попытаться еще более улучшить наше светлое будущее? Вначале промоделировать результаты "точечных", как говорил Мартьянов, воздействий на "Тригоне", а потом, выбрав наилучший вариант, попытаться реализовать его в натуре. Потом еще раз заглянуть, еще раз промоделировать... Метод последовательных приближений. Этой игрой можно забавляться бесконечно. На зависть всем императорам и цезарям, всем тайным и явным мировым властителям.
Грандиозно? Во всяком случае, захватывающе.
Я встаю с кресла, разминаю затекшие ноги.
А Гриша? Что понял Гриша? Это же самое? "Тригон" должен быть сохранен как уникальное средство исследования Вселенной. Как окно, через которое можно наблюдать Будущее. Как механизм всеобщей и полной счастливизации. Он же - рычаг управления миром. Да, это неразрывно: счастливизация и рычаг.
Итак, "Тригон" должен быть сохранен. Что для этого нужно сделать? Да ничего. Пеночкин, судя по всему, сам обо всем хорошо позаботился. Так что завтра утром я могу со спокойной совестью отправляться в Москву. Правда, Гришу одного оставлять не следовало бы. Но, в конце концов, где я сейчас нужнее - рядом с Гришей, в качестве сиделки, или в КОКОСЕ, ведущем отчаянную борьбу с вирусом? Еще Элли... Она почему-то думает, что ее мужу угрожает опасность. И я, кажется, пообещал его чуть ли не спасти. Потом, правда, выяснилось, что ей просто нужна ясность, определенность собственного положения. Избавляет ли меня это от необходимости выполнять обещанное? Пожалуй, да. Правда, я еще успел сделать предложение. Но ответа не получил. И вообще, ничего конкретно Элли мне так и не пообещала. Заниматься же благотворительностью... Я не против, но во всем следует знать меру. Итак? "Тригон" должен быть сохранен. В этом сомнений нет.
Это мелькание перед глазами - окно, дверь, окно - начинает раздражать. Я ложусь на кровать, забрасываю руки за голову и закрываю глаза.
Или все-таки есть? Одно-единственное, совсем крошечное. Не сомнение, собственно, а вопросик. Почему при мысли о том, что "Тригон" должен быть сохранен, мне хочется то ли петь, то ли плясать, то ли женщину целовать, а Гриша и Сапсанов, пытаясь выговорить нечто подобное, попали в больницу? Может быть, им не было очевидно, что "Тригон" должен быть сохранен? Так же, как во времена оные не все были уверены, что Карфаген должен быть разрушен? Всемирный счастливизатор - это добро или зло? Может, наоборот, Гриша хотел сказать, что "Тригон", так же как и Карфаген, должен... быть...
Волна раскаленного воздуха врывается в гостиничный номер то ли через окно, то ли через дверь. И одновременно волна леденящего ужаса, накатываясь от паха к солнечному сплетению, захлестывает меня с толовой.
Спрятаться! Исчезнуть! Раствориться!
Извернувшись ужом, я вжимаюсь в постель, пытаюсь ввинтиться в нее, подобно тому, как это делает земляной червь, выброшенный лопатой на поверхность грядки. Нужно было сразу под кровать... Не сообразил... А теперь поздно...
Кажется, я кричу...
Кто-то огромный, невидимый и бесплотный вгоняет мне в рот кляп и начинает душить. Еще несколько секунд, потом атония... Быстрее бы.
В дверь отчаянно стучат.
Меня сбрасывают на пол, грубо и безжалостно.
Кто-то трясет меня за плечо, вынимает изо рта кляп.
- Что с тобой, эксперт?
Я пытаюсь сесть и заваливаюсь на бок.
Командир спасателей подхватывает меня под мышки, подтаскивает к кровати, прислоняет к ней, словно куклу.
- Полотенце... дай.
Руки не слушаются меня. Бранников сам обтирает мне лицо и шею. По спине стекают ручейки холодного пота. На полу лежат скомканное одеяло и подушка. Угол ее противно обслюнявлен.
- Тебе что, приснилось что-то? Ты так кричал... Пришлось дверь сломать.
Бранников кладет на стол дверную ручку с торчащими из отверстий шурупами. Рядом - непонятно откуда появившаяся початая бутылка водки и целлофановый пакетик с чем-то темно-зеленым.
Я с трудом, словно ребенок, впервые пытающийся встать на ноги, поднимаюсь с пола и осторожно присаживаюсь на кровать. Руки и ноги мелко и мерзко дрожат.
- Может, врача вызвать?
- Нет... Сейчас пройдет.
- Прямо эпидемия какая-то. И до гостиницы эта дрянь добралась.
- Какая дрянь?
- Похоже, у всех у вас приступ одной и той же болезни. У Сапсанова, у моего Артема, у этого... Ну, как его... который сегодня утром на городской ВЦ ездил. Ты должен знать.
- Из Управления компьютерных сетей который?
- Во-во. Тоже в больнице.
Спасатель вынимает из узенького застекленного шкафчика два тонкостенных стакана, быстро и умело разливает водку.
Ага... Отключить от компьютерной сети "Тригон", оказывается, не так просто. Хорошо, что я сам туда не полез. И Гришу не пустил. Хотя он все равно не уберегся.
- На, выпей. И огурчиком закуси.
Я послушно, стараясь не расплескать, выпиваю теплую и почему-то совершенно безвкусную жидкость, с хрустом откусываю чуть ли не половину столь же безвкусного огурца.
- Руки у тебя дрожат... Как у алкоголика, - брезгливо говорит Бранников. - Или кок у труса перед атакой. Ты что, боишься кого-нибудь?
Я старательно жую огурец.
Пожалуй, никогда я еще так не трусил. Потому что впервые в жизни опасность исходит не от кого-то или чего-то, а - от собственных мыслей.
- А вот я - никогда! - говорит Браннеков без тени хвастовства, в два больших глотка опорожнив свой стакан и сочно хрустнув огурцом. - Сорок раз с парашютом прыгнул - и ни разу ни грамма! Из-под обломков ладей вытаскивал! В горах замерзал, в тайге горел - и не боялся! Я не знал, что такое страх, понимаешь?
Спасатель сует в пакет огуречный хвостик. Сейчас, наверное, плакать начнет. Как бы его спровадить?
- А теперь? - заполняю я паузу первым пришедшим в голову вопросом.
- А теперь знаю, - отвечает Бранников совершенно трезвым голосом. Муть из его глаз тоже уходит. - И как теперь быть? Не оцепи институт вояки - я прямо сейчас туда пошел бы! И не потому, что все пьяные смелы. Этот страх даже водка не заглушает. А чтобы иметь моральное право посыпать людей, куда Макар телят не гонял. Раньше у меня это право было, теперь нет. Я ходил бы на этот корпус, как в штыковую, и завтра, и послезавтра, пока в конце концов не вошел бы в него или не лег рядом с Артемом. Понимаешь?
Кажется, это надолго. Пока душу передо мной не раскроет - не уйдет. Парню срочно нужны положительные эмоции - а где их взять? У меня у самого руки трясутся. И ноги. Впрочем... Один раз у меня подобное уже получилось...
- Все нормально, спасатель. Только теперь, когда ты понял, что это такое - страх, только теперь у тебя появилось право посылать своих героев в пекло. Но помни, "Тригон" должен работать без перебоев! Должен работать! Вникнешь в эту непростую мысль - и все у тебя будет хорошо. Не вникнешь никакая водка тебе не поможет.
Бранников смотрит на меня недоверчиво. Но взгляд его быстро меняется - через сомнение к пониманию и дальше, к восторгу прозелита, обретшего, после долгих сомнений, истинную веру.
- А ведь и правда... Сложнейшая машина, которая не один миллион стоит - а мы ее почти ненавидели. За что? Она-то причем? Без вины виноватая... Пойду, растолкую ребятам. И чего мы дурью маялись?
Бранников уходит, улыбаясь так, словно ему только что сообщили о рождении сына. Я убираю пустую бутылку в шкаф, выбрасываю пакетик из-под огурцов в мусорное ведро и подаю в кресло.