– Масло топленое есть, – признался Чагдар.
– А хлебушко?
– Сухари. Но старые.
– Не пойдет, все десны расцарапаю! – вздохнул часовой. – Ладно, может, сменют вскорости, кулеш похлебаю.
Над головой со стуком распахнулось окно.
– Слышь, малой! – позвал Петро Чагдара. – Заходите до товарища военнача.
Чагдар взглянул на отца. Истомленный дорогой и болезнью, он заснул.
– Товарищ! – обратился к часовому Чагдар. – Разрешите отца тут у вас оставить до распоряжения товарища Канукова.
– Да пущай отдыхает. Лавка казенная. Чай, до дыры не изотрет.
Чагдар поднялся, проверил, как сидит на нем казачья фуражка – соблюден ли наклон, не зализан ли чуб, поправил пояс, отряхнул штаны и быстрым шагом направился к вокзальному крыльцу.
Впервые попал Чагдар внутрь такого большого здания. Может, ощущение огромности создавалось пустотой помещения и белизной стен, да еще и люстра под потолком била в глаза десятком электрических ламп – Чагдар поневоле зажмурился. Дверь за ним захлопнулась, и пустая зала откликнулась многоголосым эхом.
Сбоку от окошка с надписью «Касса» стоял Петро и махал рукой.
– Давай сюды! Ты чего один-то? Батя совсем занемог?
– Занемог.
– Беда! А дохтур-то того… лыка не вяжет. Ну, заходи, не робей!
Петро потянул на себя тяжелую деревянную дверь с надписью «Начальник станции» и толкнул за порог Чагдара.
Света в кабинете было меньше, чем в зале: одна лампочка горела под потолочным абажуром, да зеленая лампа на большом, покрытом сукном столе плавала в плотном облаке табачного дыма.
выводил чей-то разухабистый, размазанный, похожий на собачий брех голос под звуки поскуливающей балалайки.
Табак тут курили хороший, фабричный. А еще пробивался запах казенной водки, жареной свинины и каких-то дурманящих цветов. На месте начальника станции сидел Харти Кануков в расстегнутом казачьем мундире с красными погонами, возил вилкой по тарелке, целясь в кружок колбасы.
Справа от Канукова, положив кудрявую голову на руку, уткнулся лицом в сукно человек в полосатом штатском пиджаке. Другая рука держала пустой тонкостенный стакан с золотыми вензелями. Слева двое матросов в тельняшках подпирали широкими спинами подоконник зарешеченного окна. У одного в руках была балалайка. Он-то и потешал собравшихся частушками.
А напротив начальственного кресла к столу был придвинут узенький диванчик на высоких гнутых ножках, и на нем полулежала женщина – это судя по вздымающейся под белой черкеской груди и задравшейся выше колен черной юбке женщина. Но вот жесткое лицо с заостренным носом и втянутыми щеками, да и волосы, стриженные по-крестьянски скобкой, говорили за мужчину. Видно, это и была Маруська. Держа на отлете папиросу и откинув голову на спинку диванчика, она задумчиво смотрела в потолок. Грязные тарелки на столе были полны окурков, у массивной ножки выстроилась батарея пустых бутылок. На вошедшего Чагдара никто внимания не обратил, и он стоял у двери, переминаясь с ноги на ногу и не решаясь обнаружить свое присутствие.
Матрос резко оборвал частушку и пошатываясь, встал.
– Пройдусь до кухни, еще жратвы принесу.
Кануков поднял на него глаза, погрозил вилкой:
– К кухарке не приставай. Она моя жена!
Матрос ухмыльнулся:
– Вам, товарищ военнач, надо работать над собственническими инстинктами. При коммунизме все жены будут общие, читали? По билетам будут нас обслуживать.
– Нет, не так! – возразил Кануков. – Женщина будет свободно выбирать, с кем ей жить.
– Ну вот, может, кухарка на сегодня выберет меня, а? – захохотал матрос.
Вилка со звоном упала на пол. В руке Канукова появился виляющий рыльцем пистолет.
– Ты не забывайся! – прицеливаясь матросу в пах, процедил Кануков. – Кто ты, и кто я!
– А я анархист! И должностей не признаю! – Матрос потянулся рукой к кобуре.
– Козубенко, кончай в бутылку лезть, – резко сказала женщина и вдавила окурок в середину тарелки. Голос был нервный, летающий: вверх-вниз, вверх-вниз.
Козубенко делано вздохнул и потянулся:
– А жалко. Кухарочка тут аппетитная.