– Я про то сам знаю.
– Так вот, брат Вегард слыхал сказ про эту секиру. В давние времена секира пела перед тем, как ею убьют человека.
Улав кивнул.
– Это я и сам слыхал, – медленно вымолвил он. – На постоялом дворе, перед тем как уехать на север. Помнишь, когда я в последний раз был в Миклебе?
Арнвид помолчал, потом тихо продолжал:
– Ты тогда сказал мне, что не брал секиру.
– Не такой уж я дурень, чтоб отправиться через лес с такой здоровенной чертякой, – Улав холодно засмеялся. – При мне был дровяной топор, хороший такой топорик. Только правда, что Эттарфюльгья звенела тогда, ей, видно, хотелось отправиться со мной в путь.
Арнвид сидел, скрестив перед собой руки и облокотившись на стол. Он не ответил ни слова. Улав поднялся и стал беспокойно ходить взад и вперед. Вдруг он остановился и спросил громко и запальчиво:
– И что же, тогда не было никаких толков да пересудов, никто не дивился тому, что Тейт, сын Халла, вдруг пропал из Хамара?
– Ясное дело, поговаривали о том, да только слухи быстро поутихли. Люди решили, что он испугался сыновей Стейнфинна.
– Ну, а ты никогда не задумывался над тем, что с ним сталось?
Арнвид тихо сказал:
– На это мне нелегко ответить тебе, Улав.
– А я не боюсь услышать, что ты о том думаешь.
– Для чего тебе надобно это слышать? – прошептал Арнвид с неохотою.
Улав не сразу ответил. Когда он, помолчав, заговорил снова, то как бы взвешивал каждое слово и при этом не глядел на своего друга.
– Ингунн, верно, говорила тебе, что с нами приключилось. Я думал, что исполню его волю, если дам мальчику свое имя как пеню за отца, в расплату за него. За того человека, с кем я рассчитался тогда на севере. За этого бродягу. – Улав хохотнул. – Он вовсе спятил, надумал жениться на Ингунн. Сказал, что прокормит ее и дитя. Пришлось мне убрать его с дороги, сам, верно, понимаешь.
– Я понимаю, ты думал тогда, что тебе так надо поступить, – ответил Арнвид.
– Он первый затеял рубиться. Я не нападал на него сзади. Он начал сам, пристал ко мне – мол, я должен помочь ему, как человек, который хочет купить мужа опостылевшей ему полюбовнице.
Арнвид ничего не ответил. Улав продолжал, все более распаляясь:
– И этот… этот… смел сказать такое про Ингунн!
Арнвид кивнул. Они помолчали, потом Арнвид сказал нерешительно:
– Когда наш фогт со своими людьми пришел туда следующей весной, то они нашли кости человека на пожарище – у меня там выгон на Луросене. Это, видно, и был он.
– Нечистый дух! Так это был твой выгон? Что же, тем лучше, я тебе могу заплатить за него.
– Полно, Улав, замолчи! – Арнвид резко поднялся, лицо его помрачнело. – К чему это все? Для чего ты ворошишь то, что было столько лет назад?
– Да, много лет прошло с тех пор, а я думал о том каждый день, но ни разу не сказал о том никому, ты первый слышишь об этом сегодня. Стало быть, его похоронили по-христиански?
– Да.
– Значит, мне не надо о том печалиться, а я-то не мог забыть о том, скорбел, думая, что он так и лежит там. Стало быть, того греха на мне нет, что крещеный человек лежит без погребения. И никто не спрашивали не допытывался, кто этот мертвец?
– Нет.
– Странно, однако.
– Что ж тут странного. Тамошние рады услужить мне, коли я в кои-то веки попрошу их о чем.
– Не надо тебе было этого делать, – Улав крепко стиснул руки. – Мне было бы легче, кабы все открылось. А ты помог мне скрыть все дело, схоронить концы в воду. И как ты только мог пособлять мне в худом деле. Это ты-то, такой праведник!
Тут Арнвид расхохотался. Он смеялся до того, что не мог стоять и опустился на скамью. Улав сперва вздрогнул, потом сказал в сердцах:
– Дурная же у тебя привычка ржать что есть мочи. Давай лучше говорить о другом. А привычку эту придется тебе бросить, когда станешь монахом.
– Придется. – Арнвид вытер глаза рукавом.
Улав продолжал, дрожа от волнения:
– Тебе-то не доводилось жить в раздоре с Иисусом Христом, входить в дом его лжецом и предателем. А я живу так каждый день уже целых восемь лет. Люди здесь, в округе, думают, что я человек благочестивый, жертвую на церковь, в монастырь в Осло, да бедным все, что могу, хожу всякий раз к обедне, иногда даже по два, по три раза в день, когда наезжаю в город. «Возлюби господа бога твоего всей душою и всем сердцем своим», – сказано в писании. Думается мне, господу неведомо, как я люблю его; не знал я, что человек может любить его столь сильно, покуда сам не был отторгнут от него и не потерял его!
– К чему ты мне все это говоришь? Отчего не расскажешь своему пастырю?
– Не могу. Я так и не исповедался в том, что убил Тейта.
Не получив ответа, он продолжал говорить все так же горячо:
– Отвечай же мне! Можешь дать мне совет?
– Многого же ты хочешь от меня. Я дам тебе тот же совет, что и священники. Не могу указать тебе иного пути, кроме того, про который ты сам ведаешь.
И, тоже не получив ответа, добавил, немного помолчав:
– Но такого совета ты не хочешь.
– Не могу. – Лицо Улава побелело и будто окаменело. – Я должен думать об Ингунн более, нежели о себе самом. Не могу я обречь ее на такую жизнь: остаться вдовою убийцы и злодея, одинокой, нищей, убогой и горемычной.
Арнвид, замявшись, сказал:
– Так ведь может… может, епископ и придумает что… Ведь с той поры немало воды утекло. Ни один невинный не понес наказания за дело твоих рук. К тому же убиенный тяжко погрешил против тебя, и убил ты его в честном бою. Может, епископ и сумеет помирить тебя с богом, отпустит тебе грех, не требуя, чтобы ты предстал перед судом людским.
– Навряд ли он Согласится!
– Не знаю, – тихо ответил Арнвид.
– Не смею я решиться на то. Надобно прежде подумать о тех, за кого я в ответе. Тогда для чего мне было делать то, что я сделал, спасая ее честь? Думаешь, я не знаю, что, признайся я тогда в содеянном, было бы это пустячным делом, жил бы тот человек или помер. Да кабы ты еще тогда мне помог и показал, что она была моя, женщина, которую он соблазнил… Да только Ингунн бы не снесла того, у нее и всегда-то было мало сил. А коли все в округе узнают про нее ныне, когда она едва жива…
Арнвид ответил не сразу.
– А ты спроси, – медленно вымолвил он, – легче ли ей теперь. Коли она и на этот раз похоронит свое дитя…
По лицу Улава пробежала судорога.
– Как бы там ни было, вряд ли у нее достанет сил испить эту чашу много раз.
– Не след тебе говорить такое, – прошептал Улав. – К тому ж у нас есть Эйрик, – продолжал он чуть погодя. – Я дал обет богу, что Эйрик будет мне заместо сына.
– Уж не думаешь ли ты, – спросил Арнвид, – что тебе поможет, коли ты станешь обещать богу то, чего он от тебя не требует, и не исполнишь того главного, чего он ждет от тебя?
– Самое что ни на есть главное, Арнвид, это честь. Да еще, верно, жизнь наша. Видит бог, не так уж сильно боюсь я потерять жизнь свою. Но помереть как злодей…
– Да ведь все-то, что у тебя есть, ты получил от него. А сам он принял смерть злодея во искупление грехов наших.
Улав закрыл глаза.
– И все же я не могу… – чуть слышно сказал он.
Тут заговорил Арнвид:
– Ты вот говорил про Эйрика. Неужто ты не знаешь, что не имеешь права так поступать – давать обет лишать прав законного наследника, ведь ты тем самым обманываешь своих родичей.
Улав сердито нахмурил брови:
– Да этих людей из Твейта я отродясь не видал. Когда я был молод и попал в беду, они обошлись со мною вовсе не как родичи, никакой подмоги я от них не видал.
– Зато они приехали к тебе, когда ты подался в землю свейскую.
– Они могли сидеть, где и сидели, что толку-то от них было! Нет, уж лучше пусть Хествикен достанется ее сыну.
– Неправда от того не станет правдой. И ты, Улав, и она – оба вы знаете: мальчик не станет счастливым, коли получит в дар то, что ему не принадлежит по праву.
– Вот оно что, я вижу, она с тобой уже толковала о том, что я, дескать, в мыслях держу. Мол, я ненавижу ее сына и желаю ему зла. Нет в том ни слова правды, – сказал он в сердцах. – Я только и радел, что о его пользе. Это она сама делает ему все во вред, учит его бояться меня, врать да делать все крадучись за моею спиной.