Как рассвело, Улав пошел с собакой по следу оленя, убил зверя на склоне гребня, что над Мельничной долиной, и тут же выпотрошил его. Когда к вечеру добычу принесли домой, Эйрик стал хвастать, что это он упредил отца, когда олень-великан подошел к ним так, что можно было его подстрелить.
Улав не удостоил мальчишку ни словечком – боялся, что не сумеет сдержать свой гнев.
Теперь, когда дело шло к весне и крестьяне из окрестных селений ходили на лодках по южному краю фьорда у кромки льда и охотились на тюленей, зверь стал держаться стада. Улав взял Эйрика с собой на охоту, но и на сей раз ничего хорошего не получилось: при виде столь большого убоя и от того, как вели себя охотники, Эйрик вошел в раж и распоясался донельзя. Улав просто диву давался – у мальчика вовсе не было чутья, где и как подобает себя вести. Когда же они воротились домой, опять рассказам не было конца. Улав, слушая россказни мальчишки, едва не потерял терпение.
Святой Григорий принес перемену погоды: южный ветер и дождь – хорошая примета и для суши, и для моря.
На другой день после праздника Ингунн лежала поутру одна в полутемной горнице – окно из бычьего пузыря в потолке было закрыто, и заслон наполовину задвинут: лил дождь. Вошел Улав. Он уселся на скамью, стянул с ног сапоги, сбросил затрапезный кафтан и рубаху, открыл сундук и достал новую одежду.
– Ты спишь, Ингунн? – спросил он, стоя к ней спиной. – Каково тебе можется? – добавил он, когда она прошептала в ответ, что не спит.
– Да так же все. Ты что, ехать куда собрался?
Улав сказал, что едет на тинг, который собирался в тот день в Виданесе. Он подошел к постели и поставил ногу на скамеечку.
– Как ты думаешь, сменить мне сапоги?
Ингунн невольно отвернула голову.
– Ясное дело, смени, эти больно воняют.
– Да и от других крестьян будет такой же дух – все мы были в море день и ночь.
– Так ведь ты едешь на сход, чужих людей повстречаешь… – настаивала Ингунн.
– Ну ладно, коли тебе так хочется, – он стянул с себя рубаху, потом штаны с чулками и, стоя нагишом, потянулся и зевнул.
При виде ладно скроенного, без единого изъяна, тела мужа у Ингунн сжалось сердце. До чего же изможденной и жалкой казалась она сама себе. И как бесконечно давно была она молодой и красивой. Тогда она была ему пара. Улав и теперь был еще молодой, здоровый и красивый. Мускулы у него стали еще крепче, особливо на руках и на лопатках; когда он потянулся, поднял руки, а потом опустил, они так и заиграли, сильно и свободно, под блестящею, молочно-белою кожей, еще не успевшей потемнеть.
Он надел красную шерстяную рубаху, полотняные штаны, а поверх высокие сапоги из черной кожи и снова подошел к жене.
– Может, мне еще и синюю рубаху надеть, раз тебе охота, чтоб я получше вырядился? – спросил он со смехом.
– Улав!.. – Когда он наклонился над ней, она обхватила его шею руками, притянула к себе и прильнула к его щеке. Улав почувствовал, что она дрожит.
– Что с тобою? – прошептал он.
Она не отвечала, а только крепче прижималась к нему.
– Никак захворала? – Он разнял ее руки и высвободился, неловко было стоять, согнувшись чуть не вдвое. – Хочешь, я останусь сегодня дома? Могу поехать в Рюньюль и привезти к тебе Уну. А Тургрима попрошу съездить вместо меня в Виданес.
– Нет, не надо. – Она крепко сжала его руку. – Еще не время, ничего со мною не будет прежде весеннего равноденствия. Просто побудь со мною малость, – глухо взмолилась она. – Сядь, посиди рядом хоть минутку. Иль шибко спешишь?
– Ясное дело, посижу. – Он погладил ее руку. – Что с тобою, Ингунн? Неужто боязно тебе? – тихо спросил он.
– Не…ет. Да как тебе сказать, я сама не знаю, боюсь или нет, только…
Улав оттолкнул скамеечку, сел на край постели и ласково похлопал жену по исхудалой щеке.
– Мне приснился сон, – медленно сказала Ингунн, – до того, как ты вошел.
– Дурной сон? Печальный?
По ее лицу заструились слезы, но плакала она беззвучно.
– Тогда он мне печальным не показался. Мне приснилось, будто ты идешь по лесной тропе, такой веселый и ровно моложе, чем ты сейчас. Идешь и поешь. Потом вижу, будто ты здесь, в Хествикене. И тоже веселый такой, бодрый. Я как бы все вижу, а самой меня тут нет, я знаю, что я – мертвая. А детей я здесь не видела. – Голос ее звучал глуше и прерывистее.
– Ингунн, Ингунн, негоже тебе думать такое! – Он встал на колени и подложил руку под ее плечо. – Что за радость будет у меня здесь, в усадьбе, коли я потеряю тебя, моя Ингунн?
– Мало радости ты видал от меня.
– Ты у меня одна на свете. – Он поцеловал жену, склонился ниже к ней, так что лицо ее коснулось его груди.
– Если выйдет так, как говорят Сигне с Уной, – прошептал он неуверенно, – то у тебя нынче будет дочка. Прежде ты рожала сыновей. Но… маленькая дочка… Может, бог и сохранит ее нам.
Больная вздохнула:
– Устала я сильно.
Улав прошептал:
– Скажи, Ингунн, ты никогда не думала о том, что я, пожалуй, дал Эйрику более того… более, чем пеню за отца?
Не получив ответа, он спросил:
– А ты никогда не думала о том, что с ним сталось, с этим Тейтом? – Голос у него при этом слегка дрожал.
Она крепче притянула его к себе.
– Я всегда знала, что ты это сделал.
Улав был ошеломлен, будто он вдруг вышел на яркий солнечный свет и ничего не мог различить вокруг. Стало быть, она знала все это время. Да какая в том беда, коли она понимала, как он мучился, а может, боялась за него, оттого что руки у него в крови?
Ингунн повернула свое лицо к его лицу, обняла его за шею, притянула к себе и страстно поцеловала в губы.
– Я знала это, знала. И все же иной раз боялась, когда мне было очень худо, когда вовсе духом падала: а вдруг он живой и вздумает прийти за мной, отомстить? Только я знала, что ты это сделал и мне нечего бояться.
Улаву стало не по себе, тело его словно занемело или застыло. Так вот что она думала! Ясное дело, что она еще могла подумать, бедняжка! Он поцеловал ее в ответ, нежно и легко, потом как-то неловко улыбнулся.
– А теперь пусти меня, Ингунн, а то поломаешь мне ребра о край кровати.
Он встал, снова похлопал ее по щеке, прошелся по комнате к сундуку и стал рыться в одежде. Потом опять спросил:
– А ты правду говоришь? Может, мне все же остаться дома сегодня?
– Нет, нет, Улав, я не хочу держать тебя…
Улав надел шпоры, взял меч и накинул плащ от дождя из толстой валяной шерсти.
Он был уже у дверей, как вдруг повернулся и снова подошел к ее постели.
Ингунн увидела, что он переменился; таким она его не видела давно-давно – лицо его было неподвижно, будто каменное, губы побелели, глаза полузакрытые, невидящие. Он заговорил словно во сне:
– Можешь ли ты дать мне одно обещание? Коли с тобою будет, как ты сказала, будто на этот раз можешь жизни лишиться, обещай, что придешь ко мне опять!
Теперь он поглядел ей в глаза, слегка наклонился к ней.
– Ты должна обещать мне это, Ингунн. Если правда, что мертвые возвращаются к живым, ты должна прийти ко мне!
– Ладно!
Он резко наклонился, совсем низко, на миг прижался лбом к ее груди.
– Ты мой единственный друг, – прошептал он торопливо и смущенно.
Улав воротился домой вечером, он весь промок и до того озяб, что не чувствовал ног в стременах. Конь бежал усталой рысью и при каждом ударе копыта обдавал его снежной кашицей.
Облака и туман окутали все вокруг, мокрая земля выдыхала пар, вечер стоял удивительный – весь мир растворился в синей дымке, голые пашни и перелески лежали темными пятнами на полотнище талого снега. Голос фьорда доносился не часто и глухо с каждым ударом волны о берег, точно слабое биение сердца, но река в Мельничной долине, полная талой воды, весело шумела. В лесу раздавались вздохи, с игольчатых ветвей падали хлопья снега, в вечерних сумерках повсюду струилась, журчала и звенела вода; и в холодном запахе земли и моря таился первый намек на весну и травы.
На пригорке у сеновала он увидел темную фигуру женщины в плаще со шлыком.
– Добро пожаловать домой, Улав. – Это была Сигне, дочь Арне. Когда он подъехал ближе, она поспешила ему навстречу.
– Вот и миновало все у Ингунн на этот раз. Она справилась намного лучше, чем мы ожидали.