— Говоришь, были в самом Киеве… Чего же ты нашим-то не крикнул? Ух, задали бы наши ромеям!
— Тсс. Тише, ты не дома.
— А если перепилить цепь? — Улеб потянулся к кольцу на щиколотке, ощупал его. — Перепилить бы, освободиться всем и ночью перебить стражу, захватить корабль.
— Чем перепилить? Если бы даже удалось, все равно не ушли бы, военный корабль в два счета догонит.
— Так не убегать же! Ударить! Перебить всех! Бить!
— Тише, тебе говорят. На словах все просто. С военного корабля метнут из труб греческий огонь, только подойди — вспыхнешь и ахнуть не успеешь. И чем собираешься с ними биться? голыми руками? И я не трус, да головы не теряю. Ты меня слушай, я воин, ты нет.
— Эх, Велко, я-то подумал, что в тебя можно верить…
— Ты меня не понял, брат. Не горячись, Улеб, если хочешь свободы. Я сам только и думаю о ней. Но сейчас мы в одной цепи, ее не разорвать, сам видишь. И нет лучника искусней меня.
Улеб положил руку на плечо Велко в знак признательности за дружбу. Этот добрый жест смутил юного булгарина. По его плечу, привыкшему к болезненным прикосновениям плети, прошла дрожь. И не столько добросердечность тронула Велко, сколько то, что Улеб не побоялся открыто ее выразить.
Плоты с ромеями, ходившими в реку за питьевой водой, воротились. Под гнусавый сигнал буксина оплиты потянулись на корабли, прекратив шумные забавы. Остров опустел.
— Весла-а!
И снова всплески за бортом, глухие удары литавр, крик чаек, человеческий стон и соленый, как море, пот.
Глава IX
Прежде чем благословить Богдана в трудный путь, юный князь долго о чем-то с ним беседовал взаперти. Утром в тереме еще не толкалась, не суетилась челядь, был слишком ранний час. Однако стоявший на страже у входа в главную княжескую горенку воин опасливо косился по сторонам, прижимая большое свое ухо к двери и прислушиваясь к тому, о чем говорили Святослав и тысяцкий. На безбровом, вытянутом, как лисья морда, лице подслушивавшего отражалась то досада, то радость в зависимости от того, достигали слова говоривших его слуха или нет.
Судя по тому, как часто прекрасная Малуша бегала за угощениями, княжич придавал разговору с Богданом особое внимание. Никто, кроме любимицы Святослава, не был допущен в покои, и это обстоятельство подчеркивало тайный характер беседы.
Как только девушка появлялась с очередным подносом или кувшином, стражник по прозвищу Лис, отпрянув от двери, принимал отрешенный вид. Но стоило ей скрыться за дверью или сбежать по лавинкам вниз, он снова весь внимание.
Малуша дверь то в последний раз прикрыла неплотно. Лис отчетливо расслышал:
— Коли разобраться, Петр хлеб ест не отцовский, на своем сидит. Нет ему от Царьграда покоя. — Говорил Святослав в раздумье. — Ромеи, понятно, об утерянном помнят. Понятно, что и булгары землю свою утверждают. Всяк владыка для себя мыслит…
А Богдан, помолчав, заметил:
— Знаю твои думы, знаю. Хоть и всяко бывало… А и греки нам не доброхоты, княжич, нет.
Святослав ему:
— Что греки? Им персы-арапы более поперек, от них грекам главная забота исстари. Нас же опасаются и чтят. Потому и наровят поставить над нами своего бога. Батюшка мой, хоть и ходил на греков, да после поладил, печатью скреплял с цесарем великие любы. Как не чтить им запись врученную, Игореву. Не посягнут на нас, не посмеют. А булгары, стало быть, дерзнули.
— Да… Радогощ разорен. Грек сказал правду.
— Я хочу на Дунай идти.
— Погоди, княжич, я все разведаю. Узнаю помыслы булгарского господаря.
— Скачи в Преслав нунь же, не медли. К осени жду. Возьми с собою мой знак. Бери-ка, повесь на шею и не снимай.
Вот за дверью раздался стук отодвигаемой лавки, послышались шаги, дверь распахнулась, и Богдан вышел на галерею, освещенную утренним светом сквозь высокие окошки. Тысяцкий еще раз поклонился, затворил дверь и, даже не взглянув на невозмутимо застывшего стражника, стал торопливо спускаться вниз, во двор, придерживая на груди княжий знак — медвежий клык в золотой оправе на тонкой цепочке.
Лис слышал, как выводили Богдану коня, как тихо прощался он с двумя-тремя гридями, оказавшимися в эту раннюю пору на Красном дворе, как удалялся и затих конский топот.
Голова Лиса отяжелела после бессонной ночи, руки, сжимавшие копье и щит, слегка дрожали, но он все еще напряженно обдумывал свое, терпеливо дожидаясь смены.
Когда Богдан уже оставил за спиной окольные стены, ворота и мост через гроблю, по Белградской дороге пересек Поле вне града и, миновав Близкий лес, свернул налево, на проселочную тропу, направляясь к лежавшему за многими верстами между Киевом и истоками Рось-реки городищу, где в первый раз должен был сменить коня, Лис дождался отдыха и, проспав до полудня, отправился в погоню.