Княжич, в просторной рубахе, ремешок с кистями, в мягких красных сапожках на собольем меху, сидел на скамье у раскрытого окна, скрестив на груди руки.
За окном виднелись облепленные грачами ветки огромного клена, луг и кусок проселочной дороги, по которой ползали, точно жуки, крестьянские телеги.
На краю этой же скамьи, почти в самом углу горницы, расставив мощные ноги в толстокожих сапожищах, восседал косматый Асмуд. Грудь воеводы прикрывали две толстые выпуклые стальные пластины, ремни которых были стянуты узлами на спине. Старый вояка сидел не на голой скамье, а на сложенной в несколько раз грубошерстной подстилке, по-видимому, служившей ему и плащем. Ножны меча упирались в ковер между ступнями, ручищи сложены на рукоять, на ручищах квадратный щетинистый подбородок, исподлобья пронизывающий взгляд темных слезящихся и припухлых глаз. Дышит Асмуд с хрипотой, в ухе подрагивает серебряная серьга.
У дальней стены стояли стражники. Когда с поклонами ступили через порог Иванко с Блудом, трое стражников стали перед дверью, четвертый — между Ольгой и Святославом, чуть отступив назад.
Блуд снял шапку.
Святослав поглядел, подождал немного, да и обратился не к нему, а к дозорному:
— Ну, Иванко, кто он, как звать, с чем явился?
— Мне не сказывал, княжич, хотел тебя видеть, вот.
Тут шагнул Блуд вперед, откашлялся, губы облизал и молвил, вскинув густые ресницы:
— Я булгарин Милчо из Карвуны. Послан к тебе, великий князь россов, царем Булгарии, чтобы выразить его недовольство твоими действиями и предупредить, чтобы впредь внимательнее относился к выбору тех, кого отправляешь в Преслав. Твой гонец, нечестивый Богдан, оскорбил Петра, посадника божьего, и за это поплатился жизнью.
Он сказал это внятно, с поднятой головой, стройный и благообразный, с лицом красивым, как у девушки. Наступила мертвая тишина. Лишь внизу, за окном, гомонили людские голоса да трещали грачи на клене. Ни один мускул не дрогнул на суровом лице Святослава. Он произнес:
— Я слышал каждое твое слово. Но у меня есть сведения, что мой славный тысяцкий не добрался до Преслава. Его там не видели. Что ответишь на это?
— Сведения твои неверны. Он был там, там же и остался навеки за неслыханно дерзкий язык свой. А в доказательство вот тебе обратно твои свиток и грамота, что были привезены к нам нечестивым Богданом. — И Блуд вынул их из сумы, положил на стол. На свитке печать Петра.
— Что ж, выходит, твоя правда, хотя не вижу еще и знака… охранный мой знак, клык золотой на цепи. — Алые пятна проступили на лбу и щеках князя, он продолжал: — Правда и то, что мой человек не мог оскорбить твоего повелителя. Значит, убит вами. Я ждал его осень, ждал зиму, весну. Однако… ты смел, очень смел, Милчо из Карвуны.
— Вестнику нечего опасаться, вестник неприкосновенен, — заявил Блуд.
— Так, — сказал Святослав, — неприкосновенен. Как и Богдан.
Дрогнул Блуд.
— Твоя справедливость известна. Ты всегда соблюдал закон. Я царский посланец, я ни при чем. Передал тебе, что велено. Никого и словом не обидел.
— Не ты ли разбойно жег и грабил наш Радогощ?
— Нет, я там не был, — сказал Блуд. — За содеянное царским указом я не ответчик. Бог царю судья.
Поднялся Святослав, зашагал из угла в угол. Стражники следили за ним, ворочая головами, ждали его приказания.
С дальних лугов пахнул теплый ветер, стукнула ставенька, покачнулись за окошком ветки, с которых шумно сорвалась стая грачей. Где-то заржала выскочившая за ограду лошадь, послышался смех и топот дружинников, бросившихся ее ловить. Асмуд с места хмуро покосился за окно, обронил слово невзначай:
— Засиделись богатыри на муравушке, на оружии плесень.
Святослав внезапно остановился перед матерью, спросил, касаясь ладонью ее увядшей руки:
— Благословишь?
— Слаба я, дитятко. Сиди в Киеве.
— Как же, матушка, усидеть. Не усидчивый я, весь в тебя.
— Сложишь голову, неугомонный. Мать пощади, не ходи на Дунай. Не сердце твое — камень.
— Благослови! Я верю, волхвы тебя поднимут, матушка! Благослови, великая! Во славу оружия благослови! Дай, мудрая, взять с обидчиков кровную виру[24]!
— Да, — сказала Ольга. — Но обещай сидеть со мною, пока не окрепну.