Коробейник, правда, немного отвлек, но дело не стояло. Вот только Петря задержался да сын его, воспользовавшись этим, сам, плутишко этакий, замешкался в скотнице, пришлось кликнуть к домнице.
Улеб прибежал послушно, скорехонько, как и должно провинившемуся. Работали кормильцы охотно. И девушки на завалинке пели весело за пряжей, поглядывая на мужчин, чуяли, предвкушали удачу, а с нею и потешное гульбище вечером у костра за околицей. Так уж повелось: Днем работа без отдыха, вечером праздник, справа-пиршество опять же в честь-хвалу Сварога.
Хромой Петря сам раздувал пламя. Что есть силы вцепившись в держалки, сжимал и разжимал мехи из бычьей шкуры. Пот струился по морщинистым щекам, по спине и груди, рубаха потемнела от липкой влаги, глаза впились в домницу, и не понять, то ли это натужно охают мехи, то ли человек стонет от напряжения.
В такие минуты нет ему равного. Все это знали, все почтительно стояли позади — свершалось руками вещего великое таинство.
В просветах между пышными кронами дубов, кленов, буков высоко в небе, ярком, солнечном, едва различимыми точками парили орлы. К запахам цветов примешался запах гари, и глупые коровы на опушке поднимали головы, тревожно раздувая ноздри.
Наконец Петря оставил мехи, обессиленный, припал на здоровую ногу, уперся дрожащими ладонями в землю, волосы слиплись на лбу, из-под косматых бровей стрельнул взглядом в сына, бросил, переводя дух:
— Пора. Бери изымало.
Домницу ломали пешнями, чтобы достать металл.
Улеб и Боримко, усердно пыхтевший крепыш, тут как тут, ухватили клещами огненную крицу, понесли на наковальню, чтобы бить молотами, снова подогревать и снова плющить, так много раз, чтобы стала плотной, без пузырьков и изъянов.
Принес Петря вторую увесистую «лепешку», кинул на малую наковальню и тоже давай обрабатывать. Машет пудовым молотом, точно былинкой, пересмеивается с сыном и другими хитрецами, дескать кто ловчей? Но и тут за ним не угонишься, даром что старше всех годами.
Не работа, азарт! Улеб горд отцом, силищей его, сноровкой. Добрую славу добыл Петря Радогощу. Скорее бы стать с ним вровень, скорее бы познать до конца науку. Кузнечное ремесло почетней иного.
Звонким эхом метался окрест бойкий перестук. Быть на весеннем Пересеченском торгу уличей новым изделиям приднестровских умельцев. Будет радость и смерду и высокородному.
— Меня обещал взять в городище, не забыл?
— Обещал, возьму.
— Снова водой двинем?
— Там будет видно, — отвечал Петря сыну. — Может, запряжем рогатое тягло, коли дороги окрепли.
Улеб мечтал, чтобы снарядили воловью колу — четырехколесную телегу, в которой обычно возили бревна. Конечно, челнами по реке быстрей, но в том случае требуется больше людей. Кола громоздка, зато одна, ей и двух сменных погонщиков хватит, а челны малы, да каждому подавай по гребцу на уключину. Снарядят колу, Улеб сможет рядом ехать верхом, скакать на своем Жарушке.
Они переговаривались, не прерывая работы, отрывисто выкрикивая слова в чаду и грохоте.
Глава III
Девятнадцатый день плыли корабли византийского посольства, половину пути прошли. Шли гуськом, стараясь не слишком отдаляться от берега, чтобы в случае бури и крушения можно было добраться до суши хоть на обломках.
Легкая, стремительная хеландия с воинами шла впереди двух менее поворотливых торговых судов. Ветер часто сопутствовал» так что гребцы на военном корабле то и дело отдыхали, полагаясь на влекущую силу вздувшегося полотнища, а на остальных гребцы-невольники, несмотря на наполненные паруса, все равно вынуждены были выбиваться из сил, чтобы не отставать.
На палубе хеландии, в окружении подчиненных ему солдат-оплитов[14]Калокир полнее мог прочувствовать значительность своей персоны. Он был спокоен за плывущую следом собственность, там оставлены верные надсмотрщики.
Кормчие тянули привычный заунывный напев. Выбеленные солеными брызгами и полуденным солнцем сосновые доски верхней палубы были покрыты грудами брошенной одежды и оружия.
На возвышенной носовой части бывалые оплиты вяло играли в кости. Обнаженные торсы изуродованы татуировкой и рублеными шрамами, резко выделявшимися отталкивающей белизной на загорелой коже. Угрюмо поглядывали они то на пирующего в одиночестве Калокира, то на командира своей полусотни, свесившегося за борт в судорогах морской болезни, плевались и сквернословили втихомолку.
Кружили крикливые, беспокойные чайки. Бесконечной чередой убегали барашки волн в сторону смутно видневшегося слева крутого берега. Бездонная малахитовая вода покачивала корабли. Дельфины резвились около каравана.