— Уймись! Да уймись же, с женками не воюем. Цыть, глупая, благодари, что цела. Вишь, на княжиче лица нет.
Надрывались звонницы в Доростоле-твердыне, терзая сердце и слух. Крепость — будто еж перед медведем. Святославово войско развернулось, построилось.
Позади рва насыпь, поросшая плющом и бузиной. Плющ вился и полз до самого верха стен. У подножия насыпи грядки возделанной марулы, там влажно, благоуханно, и река, прикрывавшая город по одну сторону, и стоки от нее по дну рва чистые, не захламленные, даже рябь от мечущихся рыбьих мальков видна, едва гром ударит.
Башенки-вежи любовно окрашены и расписаны по ладно подогнанным брусьям незатейливыми, но весьма выразительными узорами. Что-то схожее, перекликающееся было в общем рисунке этого города и тех, что остались на родной земле пришедшего войска.
— Проклятый Похвист! — воскликнул Святослав, сердясь на упрямого духа, ниспославшего нескончаемый ливень. Спохватился, вздрогнул, ожидаючи небесного огня и грома в ответ на ругань.
Асмуд тем временем распорядился, чтобы князю наскоро соорудили шатер из белой холстины, которую воевода таскал за собой на сумной лошадке. Паробки управились споро, и Асмуд предложил Святославу укрыться от непогоды, но тот и глазом не повел, пристально вглядывался сквозь пелену дождя в очертания лежащего впереди укрепления.
— Начнем, княжич? — спросил воевода Свенельд.
— Пускай Боримко отведет болярку в шатер. Да стерегите в оба, — сказал князь. — Ты, Свенельд, речами горазд, отправляйся и покричи им. Поднимут запоры добром, отдохнем, подождем царева вестника. Объясни: великая смута у меня на душе, я готов принять их повинную и откупную, коли выдаст их царь злодеев, погубивших село на Днестре и Богдана.
— Мудрое слово твое! — громко молвил Свенельд. Затем, понизив голос, чтобы слышал один Святослав, добавил: — Слово словом, а дело делом. Оглянись, княжич. Копья с мечами трудно шли за тобой. И что же теперь, когда дело близко к завершению?
— Ну, варяг, помолчи-ка!
— И не смолчу. Ты в соплях еще на коленях моих сидел, — осерчал воевода. — Зря мы, что ли, сюда добирались столько дней, коренья да конину жрали. А пришли, ты развесил уши перед бабой ихней.
Раздался гул в стане россов. Это волнение вызвали стрелы булгар, что посыпались сверху.
Под крики дружинников поднял Святослав копье-сулицу, метнул в сторону города, конечно, не целясь, вполсилы, и недалеко пролетело княжье копье, да и не нужно ему далеко лететь, то просто сигнал. И, по обычаю, обратились воеводы к полкам своим кратко:
— Князь начал! Начнем и мы!
Притащили порубленные в ближайшей роще деревца, забросали ими ров в двух местах, против Западных и Восточных ворот, а поверх деревьев щиты и по настилу этому устремились на приступ.
Булгарские лучники — меткие стрелки, засели в бойницах, разят оттуда. А бойницы защищены навесными плашками. Россы долго метали сулицы, пока наконец не посбивали ими подпорки. Без подпорок плашки захлопывают бойницы-то, мешают стрелкам.
Там и тут уперлись в стены гибкие леса — длинные, наскоро сколоченные шесты из обструганных древесных стволов с набойными поперечинами. По ним, по лесам, карабкаются, звенят мечами, да никак не достичь верха: больно стойки защитники и умелы, неприступны крепостные заборола.
Лязг и скрежет железа, треск ломающейся древесины, хлопки сыплющихся каменьев, ржанье лошадей, крики сражающихся, топот, брань, шум дождя и неумолкающий перезвон церквей — все смешалось.
Откатились назад, тысячи рук натянули тетивы, и со свистом взметнулись тысячи стрел. Под их прикрытием поволокли таран и ну раскачивать, ну ломиться в ворота. Удар за ударом. Каждый страшней предыдущего. Так и пробили брешь, разворотили массивные створы.
Юнаки из крепости вышли перед проломом с бревенчатыми щитами на подпорках. Те щиты диковинны, огромны, как плоты, вытащенные на сушу.
— Долго маетесь! — вскричал Святослав. Коня ударил, рванулся вперед, обнажив свой меч. — А-а-а!..
— А-а-а-а! — подхватили вокруг и следом.
Силу такую не удержать, коли хлынет сполна. Захлестнула людская лавина, смяла преграды и ринулась в поверженные Восточные ворота, словно река в щель плотины, растеклась по кривым узким улочкам.
Вскоре на площади, на лобном месте, князь въехал на помост, куда прежде взбирались лишь глашатаи да палачи, и, не слезая с коня, возбужденно оглядел смешавшихся воинов, своих и здешних. Схватка внутри города грозила обернуться затяжным и страшным побоищем.
— Болярку ко мне! Живо!
Самые дюжие гриди, построившись клином, с трудом прокладывали путь сквозь беснующуюся людскую запруду. Благодаря их усилиям, конь, несущий Боримку и его подопечную, притихшую от увиденной картины знатную булгарку, медленно, но верно продвигался к площади. Глаза округлились от ужаса на бледном ее лице, а побелевшие губы беззвучно шевелились в молитве.
Как пушинку, вознесли ее на руках, поставили рядом с князем. Он легонько тряхнул поникшие плечи женщины, просит, багровея от крика:
— Не дадим же волкам сытно рыскать окрест! Призови к смирению! А жилища не разорим, сама знаешь!
Помедлила. И все же кивнула согласно.
Все, кто был возле них, принялись колотить о щиты рукоятками мечей и секир. Зазвучали сигнальные дудки, привлекая внимание сражающихся.
— Слушайте! Слушайте! Слушайте все!
Противники, завидев знатную булгарку и росского князя стоящими на возвышении рядом и простирающими руки к бурлящим улицам, мало-помалу прекращали схватку, застывали на месте в тех позах, в каких застигал их сигнал отбоя, и обращались в слух. Булгары удивились и обрадовались тому, что цела и невредима их господарка.
Постепенно угасала битва. В наступившей тишине шелест ливня почудился скорбным, жалобным, укоризненным. Пронзительный и внезапный, срывающийся женский голос, казалось, достиг самых отдаленных уличных лабиринтов:
— Люди! Славные мои юнаки! Не хочу, чтобы головы полегли! Мы не сложим оружия, отступим на Балту, к Переяславцу, и вольемся в царево войско! Там нужнее удаль живых, а не весть о погибших! Здесь же силы слишком неравны! Бог милостив к нам, пал Доростол!..
Лил бесконечный, невиданный дождь.
Сказание третье
И НАСТАНЕТ УТРО…
Глава XIX
Катилось колесо истории, подминая годы.
Не вышло у Палатия намеченное, не истребили славяне друг друга, а слились единой силой, хоть и всяко бывало. Думал с тревогой об этом Никифор Фока, василевс.
А за его царственной спиной поднимал голову крупнейший малоазиатский феодал, победоносный красавец полководец Иоанн Цимисхий, к которому воспылала страстью жена венценосца, неуемная Феофано. С ее помощью Цимисхий достиг взаимопонимания с дворцовыми чинами, недовольными василевсом, и готовил переворот.
В интригу был вовлечен и Калокир, искушенный в политических играх и дипломатии.
Спешной и скрытой была миссия вновь вынырнувшего на поверхность Калокира в Округ Харовоя. Он даже вопреки обычаю не прихватил с собой товаров, ни кораблей торговых с лишними свидетелями. Один корабль не караван, в глаза не бросится. Мало ли их, быстроходных военных посудин, одиноко мечется вдоль побережья Понта.
И уж так случилось, так совпало, что в тот самый день 968 года, когда хеландия пресвевта вошла в Босфор из моря Русского, с противоположной стороны, из моря Эгейского, вошло в пролив еще одно судно. То был корабль купца Птолемея, на борту которого находился беглый кулачный боец Улеб Твердая Рука, бывший раб Калокира.
Суетливым и чрезмерно раздражительным стал Калокир в последнее время. Годков прибавилось, а степенности, как ни странно, поубавилось. Может, сказалось долгое вынужденное безделье в Фессалии под присмотром Блуда и его распоясавшейся солдатни. А может быть, и сладостное предчувствие сгущавшейся грозы над диадемой главного обидчика, василевса Фоки, наполняло дината новой надеждой и вдохновением.
Итак, не мешкая ни секунды, Калокир помчался из гавани к улице Меса, намереваясь передохнуть и принарядиться дома, чтобы затем в лучшем виде отправиться с докладом прямо к Цимисхию, минуя трон.