— Привет тебе, сестра! Привет, Елена! Я донес его через тысячи стадий, рискуя телом, но не душой! Я спешил к тебе, не жалея ног!
— Здравствуй, сказала Ольга. Поклонились и остальные. — Ты спешил ко мне, но успел заглянуть к моему сыну и даже омрачить его мимоходом. Тайны швыряешь налево-направо, говорят. Ну и ловок!
Калокир подивился: когда успела узнать? Но не выказал и тени растерянности. Напротив, продолжил с еще большим подъемом:
— Да пусть вспомнится тебе слово, данное Порфирородному! Снова ждет тебя Священный Палатий! Скоро ль, узнать поручено, исполнишь обещанное?
— Жива буду, наведаюсь, может, после зимы. Так и передай в Царьграде.
Динат изобразил ликование. Даже промокнул под конец сухие глаза широким рукавом рясы якобы от избытка чувств. И, не найдя больше, чем бы еще выразить восторг, застыл перед ней, прижимая руки к груди.
— Что Константин, дышит еще брат мой вечный? — спросила.
— Дышит! Дышит, сестра! — А про себя добавил: — «На ладан дышит, чтоб ему…»
— Слава богу, — сказала.
Ольга была уже в годах. Статная, все еще крепкая, белолицая, с большими влажными миндалевидными глазами, над которыми изгибались, как крылья, темные и широкие брови. Длинные, с пробором от середины высокого чела волосы, помазанные душистым маслом, ниспадали на атласные одежды, вышитые, усыпанные камешками. На руках мерцали жемчужные опястья и голубыми нитями сплелись жилки под тонкой кожей. Взгляд ее твердый.
— Сыну твоему славному, это верно, принес тревожные вести… — начал динат.
Но она оборвала:
— Знаю. Сам-то добрался благополучно?
— Спасибо, сестра. Вот только… коня не подали к кораблю. Ноги со свитой бил, пока добирался от реки до Красного двора.
— Не беда, сказала с усмешкой. — Я в Царьграде, помню, больше твоего намаялась. Сколько стояла на приколе перед цепью Суда[16], знаешь? Я, великая княгиня. Да ты не ерзай, обиды не затаила. Давай уж рассказывай, что там у вас нового. Все рассказывай, подробно. Сядь.
Калокир повиновался. Полилась неторопливая беседа. Дотемна. И на другой день к вечеру позвала его, расспрашивала. И на третий.
Сытно и хмельно было Калокиру, катался как сыр в масле в теремке. И Сараму нравилось, тоже «катался», только пониже этажом.
Так прожил динат ровно семь дней на Ольгином дворе.
За семь дней с помощью пройдохи евнуха ловко и выгодно распродал весь товар, что был на кораблях. Весь, без остатка. Медом и воском нагрузил свои суда. Стал подумывать: не засиделся ли?
Оплитам на Горе жилось вольготно и затейливо. Кое-как приноровились объясняться с местными то запомнившимся словом, то жестом. И не подтрунивали над ними даже детишки, привыкли, не дразнили немыми. Киевские воины брали их с собой на боевые игрища и ученья, носились вместе по лугам, похвалялись друг перед другом ратным искусством. Россы все больше и больше нравились ромеям. Динат заволновался.
Но вот на восьмой день чуть свет, едва пропели первые петухи, прискакал к Ольге с Горы дружинник, с ходу перемахнул через плетень, простучал его конь по двору так, что мигом высунулись в окна тетки.
Гонец у крыльца сложил ладони рупором и давай кричать:
— Где посол? Святослав кличет! Живо!
Скоро был Калокир у знакомого престола в Большой гриднице.
Святослав на престоле сидит туча тучей. Воеводы сидят пониже княжича, тоже хмурые. Малая дружина у стен толчется, шепчется. Мрачные гриди, глазами сверкают, руками мечи трогают, будто рвутся куда-то, устоять не могут на месте. Где-то рядом тихонько так голосит скорбница, и не видно, где она, плакальщица, и кто на нее шикает, велит замолчать.
Калокир вошел ягненком, дескать, не понимает, в чем дело. Ударил челом у престола. Краем глаза заметил загрязненные, должно быть, дальней дорогой сапоги какого-то юноши, всклокоченного, исцарапанного, в изодранной на лесных тропах одежде.
Святослав сказал юноше в испачканных сапогах:
— Повтори все слово в слово.
— Я Боримко, коваль из Радогоща, что в низовьях Днестра-реки, в земле уличей, — возбужденно заговорил тот. — Только нет уже Радогоща… Нету! Воротясь домой с Пересеченского торга, мы нашли на берегу пепел и руины, мертвых родичей и поруганные божницы. Все разбили, пожгли, все разграбили подлые. Ушли, но оставили трех своих мертвых. Тех злодеев сразил мой побратим, Улеб, сын Петри. Больше некому: он один оставался в селе с женками, стариками да подколением. А его самого, Улеба, не нашли. И девушек трех, и малых ребят. Вот платье и секиры злодеев. Я привез их сюда. Заступись, великий князь! Не прости!
На полу у ступеней престола лежала груда тряпья и секиры. Среди гридей, глядевших туда, куда указал Боримко, новой волной прокатился грозный ропот.
— Что скажешь на это, грек?
Калокир помедлил с ответом, смотрел на привезенные юношей-уличем вещи, потом произнес со слезой в голосе:
— Что мне сказать, все уж сказано. Несчастный отрок не обманул тебя. И привез он одежду и оружие, сам видишь, булгарские.
— Ладно, молвил Святослав и вновь обратился к юноше: — Улебом, говоришь, звали пропавшего. Видно, был добрый молодец, коли сам уложил троих. Моего младшего брата, княжича, тоже Улебом зовут, он гостит нынче в Новгородской земле на Ильмень-озере, мой троих не уложит… А скажи-ка, храбрый Асмуд, чьи дозоры на Днестре?
— То граница светлого князя уличей, — ответил воевода.
— Куда он смотрел, о чем думал в Пересечене! Он посмел проглядеть разбой в наших землях! Как позволил поднять подлые руки на Рось! Кому?
— То были булгары, — сказал Калокир. — Они вошли в Днестр. Воля твоя, великий князь, но поверь, я спешил сюда не ради торговли. Ах, великий, сердце мое сжалось от сострадания к этому несчастному отроку. — И он устремил на Боримку жалостливый взгляд, поднеся рукав к глазам. — Бедные, бедные, горе вам вдали от княжеского щита!
А Боримко князю:
— Наши мужи все ушли, подались вверх по реке, испивши горюшка. Куда бросаться с отмщением, неведомо: кругом глухой лес да вольные поля. И нету чужого следа. Я же, господин мой великий, заступник, поспешил к тебе не с одной жалобой, я давно хочу стать под твоею рукой. Испытай, коли нужно, только возьми в дружину. Сослужу верой и правдой, не уроню щита и чести!
— Ладно, — тихо сказал Святослав, — это после.
— Одного никак не пойму, — вдруг заметил Свенельд, — почему эти трое остались лежать на пепелище? Ведь смогли же злодеи увезти с собой наших, а своих, выходит, оставили? Нет, тут что-то нечисто.
— Не успели, наверно, — сказал Калокир. — Да и, возможно, ночь была, всего не приметишь по-горячему. Воры чаще ночь выбирают.
Святослав поглядел на него, словно видел впервые, будто позабыл о его присутствии. Динат торопливо откланялся, пошел к двери мимо расступившихся дружинников, среди которых мелькнула ушастая, безбровая физиономия Лиса. Здесь послу уже делать нечего. Все, что нужно, содеяно.
Уже у самого порога динат расслышал, как молвил Святослав кому-то за его спиной:
— Позвать сюда тысяцкого Богдана!
— Собрать вече, князь? — спросил Претич. — Булгары не немцы какие-нибудь, тут уж потребует люд объяснения.
— Вече! Вече! — подхватили голоса.
— Нет! — вскричал Святослав. — Снаряжу гонца к Петру в Преслав. Богдана ко мне!
«Снаряжай, посылай, — молвил динат про себя, пересекая Красный двор, направляясь к выходу на Малую улицу и к Лядским воротам, за которыми ждала его прямая дорожка к берегу. — Посылай гонца, так-то лучше. Пусть он попробует туда добраться…»
Глава VIII
Улеб уже потерял счет дням. Он уже не смотрел в щель, за которой гуляли ковыльные волны, дымили костры, шумели голоса и сиял солнцем или мерцал звездами небосвод. Он царапал в тоске бесчувственные липкие камни, в бессильной ярости рвал на себе одежду. Порою впадал в забытье теряя счет времени, лежал, уронив голову на руки, ждал.