— Не дави на жалость, Ева, — хладнокровно обрывает мать и, уставившись в окна, отпивает сок.
Ева сердито вздыхает. Снова берет ложку в руки. Быстро, практически не пережевывая, заталкивает в себя овсянку и демонстративно отодвигает пустую тарелку, нечаянно опрокидывая стакан со своим соком.
— Вот, пожалуйста! Теперь я могу идти?
Вишневая жидкость растекается по идеальной поверхности и стекает на светлые леггинсы Евы. Она морщится, шустро вскакивая из-за стола.
Ольга Владимировна поджимает губы и недовольно качает головой.
— Не устраивай из всего представление.
— Как я могу без вас? — иронично смеется девушка. — Я сначала жду, пока вы за ниточки подергаете и укажете, что именно мне играть.
— Ева, — спокойно окликает ее мать, поправляя волнистые волосы. Окидывает дочь холодным взглядом. — Футболку не забудь выбросить.
Девушка расстроенно качает головой.
— Как же все-таки хорошо, что у вас, — делает упор на это местоимение, — нет других детей!
Разворачивается и стремительно покидает ненавистную столовую.
Поднявшись на второй этаж, проносится через спальню сразу в ванную комнату. Склоняется над унитазом и привычными манипуляциями опустошает желудок.
День четырнадцатый (2)
— Ну, как у тебя дела? — спрашивает Антон Эдуардович, глядя на свою юную загадочную пациентку.
Постукивая тяжелым ботинком по полу и барабаня пальцами по колену, Ева хладнокровно выдерживает паузу, пристально изучая Гольдмана.
Черные глаза девушки сверкают недобрым блеском, когда она выдвигает голову вперед, и Антон Эдуардович выпрямляет спину, инстинктивно вжимаясь в твердую спинку кресла, чтобы увеличить расстояние. Непрофессиональное сравнение, но с этой пациенткой, словно с непредсказуемым диким зверьком, постоянно нужно быть настороже.
На висках психотерапевта выступают бисеринки пота. Он прилагает все усилия, чтобы контролировать свое дыхание в застывшей вокруг них тишине.
— Все хо-ро-шо, — странно растягивает слоги Ева.
Гольдман кивает и с ожившим интересом рассматривает девушку. Он знает Еву Исаеву на протяжении довольно длительного периода времени, но так и не нашел разгадку к ней. Все дело в том, что Ева — многообразная особа. Он бы поставил ей диссоциативное расщепление личности[1], если бы не понимал, что она нарочито изменяет свои рассказы, эмоции и мысли. Антон Эдуардович видел ее вульгарной, агрессивной, язвительной, молчаливой и замкнутой, неутомимо болтливой, жизнерадостной и безразличной к жизни, словно древняя старуха. Исаева требовала называть ее разными именами и прозвищами. Но ни разу она не показала свою истинное лицо.
У Гольдмана ушел целый год, чтобы осознать тот факт, что девушка попросту с ним играет.
— Расскажи мне, Ева, что произошло за то время, что мы не виделись. Ты завела новых друзей? Смена учебного заведения — это хороший шанс начать все заново. Маленький старт. Ты следовала моим советам?
Исаева усмехается и задирает нос, раскланиваясь перед ним в своем превосходстве.
— Конечно же, нет, — отрезает она, словно он спросил глупейшие вещи. — Мне не нужны друзья. Мне также не нужен новый старт.
Антон Эдуардович делает короткую запись в раскрытой красной папке и, потирая переносицу, внимательно смотрит на девушку.
— Всем нужны друзья, Ева. Тебе необходимо выражать свои истинные мысли, испытывать реальные эмоции…
Девушка шаркает по полу тяжелым ботинком и грубо перебивает его.
— У меня есть друг.
— К сожалению, я в этом не уверен. Я слушаю тебя, наблюдаю… и, мне кажется, что с Дарьей ты тоже не до конца открываешься. Думаю, ты выбрала какой-то определенный макет поведения и следуешь ему.
— Нет! Это неправда, — гневно восклицает Ева.
Но Гольдман не останавливается, рискует довести ее до предела своими рассуждениями.
— Дарья — единственный человек в твоем окружении, которого ты боишься разочаровать, — сглатывает и гулко клацает шариковой ручкой. — Именно из-за страха оттолкнуть ее ты играешь определенную роль. И, скорее всего, этот персонаж тебе наиболее близкий и наиболее тобой желанный. Но это все-таки не ты, Ева.
— Таки-я, — издевательски передергивает его коренную манеру разговора. — А вы знаете, доктор, почему еврею нельзя быть строителем?
Антон Эдуардович настороженно улыбается.
— Почему?
— Чтобы он ни строил, у него все равно получится Стена Плача[2].
— Вполне возможно.
— Хоть в чем-то вы со мной согласны.
Антон Эдуардович умолкает. Дает Еве небольшую передышку. Следит за тем, как ее острые плечи опускаются, что должно свидетельствовать о том, что она расслабляется, и продолжает диалог.