Мне все это показалось ужасным, — до этого инцидента мы не воевали с пленными, ибо Каппель запретил расстреливать красноармейцев, — и потому в штабе я спросил Фортунатова: «Зачем?». Тот посмотрел на меня удивленно и, зевнув, ответил: «Так ведь бой был, они ж не пленные…».
И вот теперь Фортунатов уже лет семьдесят как лежит в казахстанской земличке с лагерной биркой на ноге и, наверное, даже не вспоминает там, в недоступных нам до времени кущах, о своих казненных, ну а Дуко, которого совсем недавно уютно устроили в турецом глиноземе, скорее всего, вообще чихать на них хотел, вряд ли даже и думает о них, и только мне в моих полугрезах, а лучше сказать, в моем еженощном болезненном забытьи являются они со своими хмурыми взглядами исподлобья, со своими распущенными гимнастерками в соляных разводах, со своею предсмертною дрожью и тоскою в глазах…
А потом мы вошли в Климовку.
Предшествовала этому рейду просьба климовских крестьян: переправившись с правого берега Волги, они застали нас уже при погрузке на «Мефодий». Крестьяне умоляли избавить их от красных, опустошивших деревню, и Каппель не устоял, — сообщив о рейде в Самару, он двинулся на Климовку.
Красные разгружали на пристани речные суда; мы вошли в деревню под прикрытием небольшой возвышенности, которая загораживала волжские берега, и молниеносным ударом вытеснили неприятеля на околицы, откуда он поспешно двинулся в западном направлении, стараясь как можно скорее оторваться от преследования. На пристани тем временем продолжалось неясное движение, и мы послали туда двух разведчиков. На всякий случай я снял батарею с передков и приготовился к бою. И, как выяснилось через несколько минут, не напрасно, — на возвышенности появился пулемет и стал поливать нас свинцом. Прислуга повернула ближайшее к холму орудие, и я дал команду: «Прямой наводкой — шрапнелью — огонь!». Наводчик смущенно оглянулся: «Ваше благородие, прицел не дозволяет!». Я рубанул воздух рукой и раздраженно повторил: «Огонь!».
Орудие изрыгнуло шрапнель, и она разлетелась чуть выше середины холма. Сильная отдача позволила подрыть «хобот» и приподнять дуло, благодаря чему появилась возможность «навешивать» снаряды. После двух новых залпов красные бросили пулемет, а мы сдвинули угол «навеса» и принялись обстреливать пристань. Остальным орудиям я приказал двигаться в обход холма, туда же направилась наша пехота. Картина, вскоре открывшаяся нашим глазам, оказалась впечатляющей — с рейда уходили речные суда, на палубах которых теснились толпы красноармейцев, а пристань была завалена ящиками, тюками, коробками, разбросанным обмундированием и частями орудий. Множество оседланных лошадей и недогруженных подвод бессмысленно дожидались своих хозяев. Климовка, таким образом, была очищена от красных вообще без потерь, если не считать двух исчезнувших куда-то разведчиков. Наша батарея дала вслед уходящим судам пару залпов, но снаряды не достигли цели, — красные успели подойти к излучине реки и скрыться за поворотом.
Спустя трое суток, совершив необременительный рейд вдоль волжских берегов, мы ввязались в большой бой возле села Новодевичье. Противник попытался обойти нас с флангов, но Каппель бросил все силы в самую сердцевину фронта, пробился к врагам в тыл и оттуда, молниеносно развернувшись, сам ударил по красным флангам. Бой был очень ожесточенным, враг не хотел оставлять суда на реке и легкие орудия на берегу, но наша пехота сражалась ожесточенно, и к вечеру красноармейцы покинули Новодевичье. Нам снова достались богатые трофеи, и когда…»