Спасшиеся бежали, оставляя за собой кровавый след. Слезы мешали им видеть. Дали тогда клятву отомстить.
Минуло одно полнолуние; лед укрепился. Собрали новую силу и вновь за Дунай перешли.
Но лагеря ромейского уже не было. Черная смерть сожрала всех, кто принес такой позор храбрым хродрам, ни одного для мести не оставила. И сама притаилась, сторожила.
И второй раз бежали воины, и зримой погони за ними не было, хотя знали – от черной смерти не убежать, сколько ни спеши.
Ступив вместе с эрулами на другой берег Дуная, скосила она половину рода их. Те, кто уцелел, ушли прочь из старых мест, на восход солнца, в озерный край. Часть людей в деревне этой, брошеной даками, осела; прочие дальше пошли, и что с ними стало – того никто не знает.
Глава третья
Атанарих
348 год
Атанарих, гневаясь, что его подданные под влиянием убеждений Ульфилы принимают христианство, отчего отеческое богопочитание стало гибнуть, подверг христиан разнообразным казням. Он умерщвлял их, иногда выслушивая от них оправдания, причем они всегда мужественно доказывали правоту своей веры, а нередко предавал смерти без всякого суда. Передают, что лица, исполнявшие волю князя, поставив на колесницу истукана, подвозили его к домам тех, о которых доподлинно было известно, что они христиане. Их заставляли кланяться идолу и приносить жертвы. Отказавшиеся совершать предписываемые обряды были немедленно сжигаемы в своих жилищах.
Руководимый ненавистию, внушенною диаволом, воздвиг в стране варваров гонение на христиан тот безбожный и нечестивый, кто начальствовал над готами в качестве их судии… Когда после многократных примеров мученичества гонение все возрастало, наш блаженный и святейший муж Ульфила, епископствовавший уже семь лет, вышел из страны варваров и со множеством христиан, вместе с ним изгнанных из отечества поселился в Романии. Здесь с радушием и честию он был принят блаженной памяти императором Констанцием. Подобно тому, как некогда через Моисея Бог избавил свой народ от власти и насилия фараона и египтян и провел его чрез Красное море, чтобы народ сей работал только единому Ему – истинному Богу, так же точно под водительством Ульфилы освободил Он верующих в Его Единородного Сына от среды язычников, перевел через Дунай и устроил, чтобы, по примерам святых, служили Ему, обитая в горах.
В ту пору воинственные везеготские роды обосновались в Дакии. К северу от них бродили сарматы, к северо-западу – языги; на западе сидели вандалы, лет двадцать тому назад вытесненные в сторону Паннонии готским вождем Геберихом. На юг, за Дунаем, начиналась Мезия, римская провинция, густо начиненная гарнизонами. На востоке же, за Истром, было море.
Вот уже сто лет минуло с тех пор, как ушли из этих земель римляне, но все еще стоят построенные руками легионеров крепости-бурги, пересекают страну знаменитые римские дороги. И ведут они теперь не только в Рим, но и во Фракию, и в Норик.
Иной раз огрызаются на везеготов сарматы. В ответ лязгают вези острыми зубами, и вновь воцаряется мир, и можно хозяйничать на плодородной земле, некогда отобранной ромеями у даков, да так и брошенной на произвол судьбы.
По душе везеготам была жизнь в этих местах. Казалось, стоило сесть им в этой Дакии, как тотчас же прикипели к ней душой и родиной ее назвали.
Конечно, война – войной. Есть люди, которые зачахнут, если отобрать у них возможность убивать и подвергаться смертельной опасности. Но главным все-таки была земля.
Поделили ее между собой, нарезали по числу ртов. Потом еще и рабов взяли и тоже посадили на эту землю, пусть пашут. Стали выращивать пшеницу, ячмень и просо, а для скотины нашлись в изобилии трава и овес. И вот уже иные вези обзавелись брюшком от сытной жизни, и довольство появилось на их некогда хищных лицах.
А тут, откуда ни возьмись, новая напасть – этот поп, ромейский прихвостень с голодным блеском в глазах. И вертится, и крутится то тут, то там, и нашептывает, наговаривает, набалтывает.
Поначалу, как донесли о том Атанариху, князю везеготскому (ромеи называли его «судьей», ибо власть имел суд вершить), поднял бровь Атанарих и ничем более не показал, что расслышал.
Таков был собою Атанарих: ростом высок, в плечах широк, лицо имел круглое, краснел легко, больше от гнева, ибо стыда не ведал – честен был и нечего стыдиться ему. Смеялся он, как всякий сильный человек, громко, от души. И багровел, если долго хохотал. В изобилии увешивал себя гривнами, браслетами, застежками дакийского золота, обшивал бляшками подол рубахи – любил, чтобы блестело. Верил, что в золоте сила копится.
Ну и что теперь Атанариху делать? Все дела побоку – и вразумлять какого-то полоумного раба? Епископ выискался, надо же…
Но все чаще и чаще настигали князя слухи об ульфилиных подвигах. Там целую деревню в свою веру совратил. Тут небылицы плел и теми небылицами у многих слезы исторг…
Поначалу просто злился Атанарих. Крепко злился. В гневе страшен был князь и не держал себя в узде. Заговорит какой-нибудь неразумец о ромейской вере: мол, есть в ней что-то, вот и Ульфила стал известен через приверженность ей… Слушает такого Атанарих, медленно багровея, а потом, посреди рассказа (если не понял еще глупый собеседник, что пора закрывать болтливый рот свой и бежать) – хвать его кулаком в переносицу, аж кровь на подбородок хлынет.
– Молчать! – только и рявкнет.
А то даже и рявкнуть не соизволит.
А какого воина, какого вождя не прогневает вся эта возготня? Ненавидел интриги, подкопы, хитрости. Нет у вези врага коварнее и могущественнее, чем ромеи. Не силой берут – подлостью. Сила же вези – в единстве их. Единству опорой отцовская вера и обычаи, отцами завещанные. Переход в веру ромейскую предательством был и ничем иным.
Добраться бы до Ульфилы этого, распять его вниз головой.
Вот уж и вези начинают друг от друга носы воротить: я, мол, христианин, ты, мол, язычник.
И дождался Атанарих: услышал, как на одну доску ставят его, природного вези, князя, храбростью славного, лютой ненавистью к ромеям известного, – его, Атанариха, с этим каппадокийцем, с этим рабьим ублюдком – «Ты, мол, за кого – за Атанариха или за Ульфилу?» Как услышал, так и не выдержало сердце атанарихово – лопнуло. И черная кровь ненависти потекла на землю, для нового урожая распаханную.
Деревня, одна из многих, по обоим берегам небольшой речки стоит. Прежде другие люди жили здесь, на другом языке говорили. Но точно так же пахали они эту землю, и пили эту воду, и ели плоды своих трудов, и точно так же два быка тащили тяжелый плуг. Теперь вези живут здесь, и из реки этой воду берут, и землю эту рыхлят. Божественное солнце, взирающее на труд пахаря с небес, даже и не заметило, что народ здесь сменился. Как от века положено, так и шло.
Вот и пахота в разгаре, и день до полудня дошел и, кажется, замер, источая жар.
И вдруг – лязг колес, лошадиное ржание, крики:
– Едут, едут!..
Едет сам Атанарих, сияя золотыми украшениями, сам как полдень, издали заметный. Дружина следом выступает. Весело воинам, будто щекочет их кто. Окруженная воинами, телега по старой грунтовой дороге грохочет, железные обода колес бьют пересохшую землю. На телеге истукан стоит, глядит сонно и тупо. Лик истуканий жиром и кровью измазан; кушал Доннар.
Сбежались дети поглядеть на великолепное это зрелище. В дверях мазанок стали женщины. Только пахарь на ближнем поле даже и головы не повернул – не до того ему.
Остановили телегу с истуканом. Жреца из среды своей исторгли дружинники. Вышел старец в длинной белой одежде, широкие рукава кровью измазаны. В руках большое блюдо деревянное, а на блюде мясо.
И знатно же пахло это мясо! Дымком от него тянуло, и луком, хорошо прожаренным, и дивными пряностями. Зашевелились ноздри у дружинников атанариховых, благо близко стояли. Потекли слюни у детишек, в пыли, у ног конских вертевшихся.