— Здесь есть красивые памятники, только надо знать, где их искать, мистер. Я хорошо знаю это кладбище. Здесь похоронено несколько великих людей. Вот я вам назову, например, одного из них. Здесь лежит Даниель Дефо, и я могу провести вас прямо к его могиле. Да, да, знаменитый Дэниэл Дефо.
— Вот как? Погодите… дайте вспомнить… Кто он был?
— Кто он был?! Дэниэл Дефо? Читали про Робинзона Крузо? Про Робинзона Крузо на острове и Пятницу и все такое? Вот это Дефо и сочинил. Подумайте только! Его книга известна во всех странах, во всем мире. И здесь он лежит, тот самый Дэниэл Дефо, я могу указать вам место. Там и памятник есть, его поставили Дэниэлу Дефо девочки и мальчики всей Англии за то, что он написал «Робинзона Крузо». Говорю вам, приятель, здесь лежат великие люди, — то, что осталось от них.
Мистер Смит кивнул головой и продолжал рассеянно смотреть сквозь ограду Банхиллского кладбища, где погребены старые диссиденты в обветшалой пышности восемнадцатого века, с которой они примирились если не в жизни, то в смерти. Где среди духовных особ и столпов общества лежит не только Дефо, но и Бэниэн и Блэйк, эти избранники Божьи, лежат в земле, покрытой сажей, а их мечты и восторги все еще воспламеняют мир.
В то время как мистер Смит был погружен в созерцание, что-то порхнуло мимо него, коснулось выщербленного угла ближайшей могильной плиты и растаяло на ней. Через мгновение на краю каменной стенки, отделяющей кладбище от улицы, заблестел белый кристаллик. Мистер Смит поднял глаза и увидел на фоне медно-желтого неба множество движущихся темных пятен. Он поглядел вниз и увидел, как белые хлопья, порхая, ложатся на мостовую. Он поспешно зашагал дальше, а снег падал все быстрее, засыпая город крупными хлопьями. Раньше чем мистер Смит добрался до улицы Ангела, снег не только выбелил все вокруг, но и заглушил своей мягкой завесой половину всего шума в Сити, и Сити грохотало и гудело теперь глухо, словно в беспокойном сне. Снежная завеса была так густа, что мистер Смит не видел больше вокруг десяти тысяч других спешащих фигур, он был один среди вихря белых хлопьев. Снег штурмовал Сити и весь Лондон. В конторе «Твигг и Дэрсингем» зажгли все лампы. Миссис Смит в своей маленькой столовой в Сток-Ньюингтоне любовалась им в окно и вспоминала, как они в детстве кричали: «Снег, белый снег, падай быстрее, кружись веселее». Миссис Дэрсингем, в это время вышедшая за покупками на Кенсингтон-Хай-стрит, вынуждена была укрыться в каком-то подъезде и беспокоилась, успеют ли дети вернуться домой. Супруги Пирсоны в своем надежном убежище — теплом особнячке в Баркфилд-Гарденс — добрых четверть часа стояли у окна, с удивлением указывая друг другу на крупные хлопья, так как в Сингапуре они ничего подобного не видели. Мисс Верэвер, которая в этом году впервые отменила обычную поездку на Ривьеру, написала второе сердитое письмо своему поверенному, по настоянию которого она не уехала из Лондона. В Мэйда-Вейл Лина Голспи минуту-другую смотрела на сыпавший снег, потом зажгла одну из больших ламп под абажуром и, взяв иллюстрированный журнал, свернулась клубочком на тахте, нежась среди подушек, как белая кошка с мягкой шерсткой. Мистеру Пелумптону снег вовремя помешал приобрести мраморные часы (требующие ремонта) за двенадцать с половиной фунтов, и он торчал дома, мешая миссис Пелумптон. Бененден, только что очнувшийся от дремоты, даже не знал, что идет снег. А снег все шел и шел, не переставая, целый час, и поля на холмах, от Хэмпстед-Хиз до Уимблдона, покрылись толстым белым ковром, и в городе все, кроме тех мостовых и тротуаров, где было большое движение, оделось как по волшебству в белый зимний наряд, и Лондон стал похож на какой-то древний сказочный город.
Глава десятая Последняя сказка Шехерезады
1
Внешняя перемена в Тарджисе, уже замеченная мисс Мэтфилд и мистером Смитом, была только слабым, отдаленным намеком на перемену внутреннюю и не шла ни в какое сравнение с нею. Последние семь недель с того вечера, когда Лина Голспи не сдержала своего обещания, жизнь его походила на дурной сон. Бывают такие сны, граничащие с кошмаром, когда перед спящим проносится безумным вихрем жуткая фантасмагория знакомых сцен и мест, в которой он тщетно ищет кого-то или что-то утраченное. Это самое переживал Тарджис не во сне, а наяву. Он вставал по утрам, как обычно, и, наскоро проглотив завтрак, обменявшись двумя-тремя словами с хозяевами, мчался вниз, на станцию подземки, выходил в Сити, целый день отправлял и принимал документы, вел переговоры по телефону, в перерыве ходил в столовую или просматривал газеты, даже посещал кино, — все как прежде. Но эта привычная жизнь была лишь сном наяву, призрачной рутиной каждодневного существования. А подлинной жизнью была тоска по Лине, неотвязная, глухая, путавшая мысли, как дурной сон.