Экая досада! Теперь придется ожидать поезда больше сорока минут. Что ж, хорошо, тогда она, в свою очередь, заставит Голспи дожидаться! Она спокойно и решительно направилась в буфет, где народу было не очень много, но все имело такой вид, как будто буфет только что громила взбунтовавшаяся чернь. Здесь мисс Мэтфилд провела десять минут за чашкой чаю и папиросой. Она хотела пробыть здесь подольше, но почти невозможно сидеть спокойно, когда только одно стекло отделяет вас от поездов и толпы спешащих пассажиров. Возвращаясь к часам с четырьмя циферблатами и книжному киоску, она старалась идти как можно медленнее, но мешало внутреннее беспокойство, и она все ускоряла шаг, как будто ее поезд мог каждую минуту уйти. А мистера Голспи все не было. Она стала прохаживаться мимо киоска. Проходив так четверть часа, вернулась на условленное место и, поставив чемоданчик у ног, стояла неподвижно, строго выпрямившись, с напряженным и хмурым лицом. Здесь она будет стоять, и он не может не увидеть ее. Люди приходили и уходили, покупали газеты и книги, смотрели на часы, смотрели на доску с расписанием поездов, смотрели на нее. Справа и слева от нее носильщики катили нагруженные тележки и вагонетки. Поезда пыхтели, выпуская клубы дыма и освещая красными отблесками стеклянную крышу вокзала. Но мисс Мэтфилд ни на что больше не обращала внимания. Ей надоел вокзал Виктории, надоело ожидание. Уже и второй поезд на Сассекс должен был сейчас отойти, но она не двигалась с места и не делала больше попыток высмотреть в толпе мистера Голспи. Когда поезд ушел, она постояла еще минуты две, потом ушла с платформы.
Чтобы позвонить по телефону к нему на квартиру, пришлось ждать, так как у телефонных будок толпилось много пассажиров. Она знала номер его телефона и знала, что телефон, который был на прошлой неделе в неисправности, уже работает. Но ее бы не удивило, если бы из квартиры не ответили, так как она была уверена, что уж дома-то его, во всяком случае, нет. Что-то случилось и задержало его, это ясно. И он, наверное, в эту минуту едет на вокзал.
Однако на ее звонок ответили — к телефону, очевидно, подошла служанка.
— Скажите, пожалуйста, мистер Голспи дома?
— Нет. Он уехал. И мисс Голспи тоже. Оба уехали, — ответил голос.
— Уехали? То есть вы хотите сказать, что их нет дома?
— Нет, уехали. Совсем уехали.
— Да как же… не понимаю. Вы наверное знаете? Мы должны были с ним встретиться сегодня вечером.
— Я знаю только то, что они оба уехали. Куда-то в Южную Африку, или Южную Америку, или другое такое место. На пароходе. Это я наверное знаю. Я им помогала укладываться, — нелегкое это было дело, я вам скажу, и квартиру они оставили бог знает в каком виде. Я теперь здесь убираю после них, потому что они снимали ее с мебелью, а я служу у хозяйки. Сегодня во время обеда приходил какой-то господин, — продолжал голос (служанка, видимо, рада была случаю поболтать), — и сказал, что ему очень нужен мистер Голспи, но я ему ничего не могла объяснить, кроме того, что они уехали, уехали сегодня утром с багажом и со всем — в жизни своей не видывала такой кучи вещей!
— А мистер Голспи ничего не просил передать кому-нибудь?
— Нет, он просто уехал…
— Хорошо, спасибо, — сказала мисс Мэтфилд и повесила трубку.
Итак, он уехал, уехал из Англии и даже не сказал ей, что собирается уезжать, не предупредил, что не может встретиться с нею на вокзале! Он просто выбросил из головы и предстоящую поездку с нею за город и ее самое, как выбрасывают ненужную, смятую бумажку. Либо он забыл все, либо она так мало для него значит, что он не счел нужным ни увидеться с нею в последний раз, ни даже оставить ей письмо. И это человек, который… Боже, какое унижение! Она ушла с вокзала, сгорая от стыда и негодования. Час тому назад она, быть может, почувствовала бы облегчение, если бы мистер Голспи пришел и сказал ей, что на этот раз их поездка невозможна. Но она пришла с чемоданом, с этим мерзким кольцом в сумочке, ожидала, а он в это время был уже за много миль от Лондона, и ему было все равно, хотя бы она всю жизнь стояла и ждала его на вокзале Виктории. Никогда еще она не испытывала такого горького презрения к самой себе. Она готова была заплакать. Заплакать не оттого, что он уехал и она его, вероятно, никогда больше не увидит, а оттого, что из-за его неожиданного равнодушия — и как раз теперь! — она казалась самой себе жалкой, глупой, ничтожной. Это было похоже на внезапный приступ какой-то страшной болезни. Ее тяжело раненная гордость истекала кровью и причиняла ей такую боль, что она была близка к обмороку.