— Ох, слава Богу, никого еще нет, — сказала она, входя. Переложила с места на место подушки, погрела руки у камина. — Надоела эта суета! Как приятно отдохнуть несколько минут в тишине. — Она сказала это таким тоном, как будто гости уже побывали здесь.
— Да, конечно, — поддержал ее мистер Дэрсингем.
Жена остановилась перед ним.
— У меня, наверное, ужасный вид, — продолжала она уже обычным тоном.
— Ничуть. Ты очень мила, — пробормотал мистер Дэрсингем, как всегда ощущая некоторую неловкость. Он смутно понимал, что ему следовало первому сказать что-нибудь вроде: «Честное слово, ты сегодня очень эффектна», — но почему-то у него это никогда не выходило.
— Ну, ну, не надо комплиментов, дорогой мой, я чувствую, что я сегодня настоящий урод. По правде говоря, я бы с удовольствием легла пораньше в постель с книгой. А вся эта суета, вечные приемы и выезды так мучительны! — Она опять заговорила тоном великосветской дамы.
Миссис Дэрсингем не была «настоящим уродом», но не была и так хороша, как она тайно воображала. Она ничем не отличалась от сотен других английских жен ее возраста — лет тридцати с небольшим: такая же белокурая, розовая, утомленная, уже немного расплывшаяся. У нее были приятные голубые глаза, вздернутый нос, чуточку недовольное выражение губ. Если не считать тайной саги кухни и детской, где существа с самыми лестными рекомендациями на поверку оказывались неизменно ленивыми, дерзкими и вороватыми, жизнь миссис Дэрсингем была, в сущности, довольно скучна, потому что ее ничто особенно не интересовало и в Лондоне у нее было мало знакомых. Но она не сознавалась в этом никому, даже мужу, и только в редких случаях, когда она выходила из себя и давала волю чувствам, правда, как вспышка пламени, пробивалась наружу. Обычно же миссис Дэрсингем делала вид, что жизнь ее — увлекательный и пестрый калейдоскоп людей и событий. Она, собственно, не то чтобы сознательно лгала, но создавала атмосферу, в которой каждое незначительное явление тотчас принимало фантастические размеры и неверные очертания, как предметы под водой. «Чашка чаю» по понедельникам и званый обед по пятницам в ее речах преображались в сплошные празднества всю неделю, вечное кружение в вихре светской жизни и не для удовольствия, а по обязанности. Если миссис Дэрсингем встречалась с кем-нибудь два-три раза, то в ее передаче выходило так, будто она проводила с ним — или с нею — дни и ночи и будто это был не один человек, а целая толпа. После того как ей случилось побывать в театре дважды на одной неделе (со старой подругой ее матери, приехавшей из Уорстера), она чувствовала себя так, как чувствует себя театральный рецензент к концу утомительного осеннего сезона. Даже в тех случаях, когда она признавалась, что не присутствовала на каком-либо торжестве, не знакома с тем или иным человеком, не была на представлении модной пьесы, не читала той или иной книги, она умудрялась придавать этим фактам вместо негативного настолько позитивный характер, что можно было подумать, будто она имеет какое-то очень близкое отношение к человеку, книге, пьесе, о которых шла речь. Достигалось это отчасти тем, что она делала ударение на частице «не»: «Нет, я не знакома с нею» или: «Нет, я не видела этой пьесы», так что у слушателей создавалось впечатление, будто миссис Дэрсингем участвовала в ряде важных заседаний некой комиссии и, обсудив вопрос со всех сторон, решила вместе с остальными, что этот человек, или пьеса, или книга не заслуживают внимания. Так она, тем или иным способом, умела представлять свои редкие развлечения и немногочисленные знакомства как бурную, напряженную, светскую жизнь, и эта жизнь — такова сила мечты! — часто доводила ее до непритворного изнеможения. Все это изумляло ее мужа, человека простого, но он больше никогда не выражал вслух своего изумления. Ибо в последний раз, когда он после ухода гостей спросил у жены, почему она всегда жалуется на утомительность светской жизни, — ведь она вовсе не так уж много выезжает, миссис Дэрсингем яростно обрушилась на него, крича, что, если бы это зависело от него, она бы вечно сидела дома и умирала со скуки, не видела света божия от воскресенья до воскресенья и что вообще ему лучше помалкивать. Такой ответ привел мистера Дэрсингема в полнейшее недоумение.