После ужина топаем в одном направлении. Генералы останавливаются у боковых дверей, а я, обогнав их, долго вытираю сапоги на крыльце перед входом в апартаменты командующего.
Утром был уверен, что вытолкают меня в шею со всеми моими причиндалами. Не-е-е… Правда, в столовой генералов не видел, но еще два вечера слышал за стенкой их шаги.
Накануне моего отъезда, но, естественно, после того как полковник вручил мне благодарственную грамоту, явился ко мне в апартаменты (как звучит: «ко мне в апартаменты»!) капитан из политотдела. Он и раньше помогал мне и с пленкой, и с ватманом, и даже снимки клеил, однако без энтузиазма, а главное, не советовал («не советую вам снимать этот экипаж, у них плохие показатели»). Теперь же свои «не-советы» он забыл, глаза его излучали полковую мужскую дружбу, а из походного вещмешка извлек бутылку и закуску. (Я восхитился мудростью политотдела. Устроить прощальный ужин необученного рядового запаса с полковником — нонсенс. Капитан — золотая середина.)
…Опять тону в подробностях. Короче. Хорошо посидели. Я задавал вопросы. Вот его ответы:
— Порядок в танковых войсках! У нашей дивизии переходящее красное знамя. Генерал армии Крейзер не немец, а Герой Советского Союза. Генерал-майоры, ну те, с которыми вы ужинали в столовой, даже если б захотели, то не могли приказать нашему полковнику выселить вас из этой резиденции. Они всего лишь инспекторы, а наш на генеральской должности и командует дивизией. Это на ранг выше. Почему наш не генерал? Гм… Очень трудно получить в армии генеральское звание.
После того как открыли вторую бутылку и перешли на «ты»:
— Понимаешь, Миша, Крейзер, конечно, еврей, но самый храбрый еврей Советской армии. Когда Сталин заставил подписывать письмо о переселении евреев, все ваши штатские — академики, артисты, писатели — подписали, а Крейзер, тогда генерал-полковник, не подписал. Крейзер и в этом году послал на нашего представление, ждали положительного ответа с улицы… (я подскочил: капитан назвал мою улицу), а тут в дивизии случилось ЧП. Старлей изнасиловал официантку. Министерство указало, что в дивизии плохо поставлена политвоспитательная работа. Не везет нашему…
В бутылке осталось на донышке.
— Обиднее всего, что дело-то дутое. Старлей полтора года харил (впервые услышал этот глагол) официантку по взаимному согласию. Потом она говорит: «Женись на мне». А у него жена в Ростове. «Раз так, — говорит, — я тебе устрою…» Не везет нашему…
Через год на мой московский адрес пришел конверт со штемпелем полевой почты. На листке одна строчка без подписи: «Миша, поздравляю, наш получил генерала!»
Ну вот, честно доложил все, что знаю, о золотопогонниках. По поводу неисповедимости путей Господних. В годы хрущевской оттепели они действительно были весьма хаотичны, хотя какая-то логика прослеживалась.
Моя персональная выставка в Доме архитектора. Вроде чин-чином: бытовые сценки с сибирских ударных строек, портреты тружеников, пейзажи. Правда, это совсем не те фотографии, что публиковались в центральной прессе, однако не будь тех публикаций, архитекторы вряд ли отважились бы. Народ повалил. Очередь у дверей. Этот, как потом подчеркивали, ажиотаж кому-то очень не понравился. Залпом выстрелили «Комсомольская правда» и «Советская культура». Заголовки статей: «В густом дыму очернительства», «Под музыку западных формалистов». Выставку срочно закрыли по «техническим причинам». Меня бы одного прибили — никто бы пальцем не шевельнул, да рикошетом досталось архитекторам, а они этого не любят и знают, как защититься. Появляется статья в «Литературке». Маститый писатель удивляется, что «Комсомолка» обвиняет в идеологических грехах фотокорреспондента, чьи фотоэтюды сама печатала, и вообще, по мнению маститого, с молодыми надо работать, а не бить их по голове. В «Известиях» народный и заслуженный рекомендуют «Советской культуре» изучать историю отечественной фотографии, ибо имярек находится под влиянием не западных формалистов, а Александра Родченко, бунтаря и основателя революционных традиций. «Комсомолка» в ответ — возмущенное письмо строителей Братской ГЭС. В «Литературке» ехидно спрашивают, когда это строители успели побывать на выставке? Я понимаю, что выставка всего лишь повод для сведения счетов между сильными мира сего, а мне все равно перекроют кислород. Не вернуться ли в Камышлов, ведь полковник (теперь генерал!) предлагал — мол, если прижмут, пересидишь в дивизии, выбью тебе ставку клубного фотографа. Благоразумнее, конечно, залечь на дно в Камышлове, да на кого я в Москве жену и дочь оставлю? Дочка у нас родилась, ей два годика… Вдруг телеграммой вызывают в приемную главного редактора «Известий» Аджубея. Сам Алексей Иванович из кабинета не вышел, летучку проводил, беседовал со мной его помощник. «Слетайте от нас в командировку. Куда? В любую точку Советского Союза». — «О'кей, Сахалин и Курильские острова, сделаю репортаж о рыбаках». — «Прекрасная идея! Сопроводительный текст сможете написать?»
Сопроводительные тексты, несмотря на двойки по русскому письменному, я сочинять научился. Потом, в другой жизни, это мне здорово пригодилось.
Утонул. Да не в Охотском море (море Охотников — так называли его там рыбаки), а в подробностях. Язык чешется. Ладно, азбукой Морзе сообщаю: издали три моих фотоальбома, получил квартиру от Союза журналистов и, для полного счастья, «Запорожец» купил. На «Запорожце» я приехал в Министерство культуры, ввалился в автомобильной куртке в кабинет Фурцевой. (Даже про куртку вспомнил. Ну, словоблудие! Отбиваем морзянку. Точка. Тире.) Екатерина Алексеевна пригласила нескольких, как она сказала, «сердитых молодых людей», у которых были проблемы. (Сейчас про некоторых из них думаешь: «Ну какие у них могли быть проблемы?» Но были. Ладно. Точка. Тире.) Состоялся разговор. Екатерина Алексеевна роняет фразу: «Ребята, если я могу конкретно чем-то помочь, говорите». Доходит очередь до меня. А я уж решил: ничего для себя просить не буду. И объясняю — мол, по заказу театра «Современник» готовлю экспозицию «Красивые женщины столицы». «Можно я вас сфотографирую?» И аппарат из-под куртки достаю. Фурцева кокетливо, по-женски улыбнулась, а потом министерским тоном ответила, что не имеет права, нужно разрешение ЦК.
Позже мне, мудиле, растолковали, что это я не имею права фотографировать таких людей. Список, кому дозволено, утверждается на Секретариате ЦК.
Про будущую экспозицию в «Современнике» вся Москва судачила. Начал я с Марианны и Насти Вертинских. Ия Саввина жутко обиделась, что я ей не позвонил. Королеву театра Вахтангова Юлию Борисову долго уламывать не пришлось. А эта знаменитая, как бы помягче выразиться (ладно, точка, тире), сама меня домой затащила… Не выдаю ни военных, ни девичьих тайн. Однако сделал и ее портрет.
Почему я так хвост распушил? Чтоб вы поняли ситуацию. Я свою девочку с бульвара не забыл. Жила она в том же доме на пятом этаже в коммуналке. И я ей почтительное письмо отправил. Перечислил, чьи фотографии уже готовы. Объяснил, что старые «фэдовские» негативы (которые хранил!) для «Современника» не годятся. Писал, что подъеду в любое удобное ей время, в любое место. Делов-то минут на пятнадцать. Дал номера домашнего и служебного телефонов.
Ну кто из московских чувих упустил бы возможность покрасоваться в такой компании в фойе престижного театра столицы?
Не позвонила. На письмо не ответила. Проигнорировала меня, как генералы под Камышловом. Жаль. Для искусства жаль. Ведь все портреты, выставленные в «Современнике», вошли в каталог, отпечатанный в Финляндии на меловой бумаге. Правда, в Москву ничтожная часть тиража попала, я для себя три экземпляра выцарапал. Основной тираж в загранку отправили, государство на нем валюту заработало. И все равно, осталась бы она в вечности хоть в заграничных тиражах. Обычно красотки вырастают из гадких утят, а она была красивой девочкой в двенадцать, четырнадцать и в восемнадцать лет. Такое в природе не повторится! Впрочем, повторилось. Моя старшая дочь. Мне бы каждый день ее на пленку щелкать, начиная с двухлетнего возраста, а я все по Стране Советов метался, фотографировал рыбаков, передовиков, геологов, зоологов, алкоголиков, трудоголиков, блядей, ведмедей… Когда ж в Москве переводил дыхание, то поглядывал больше в сторону взрослых активных прелестниц, был такой грех.