Я не понимал тона этого и не отвечал. Мария Семеновна взяла пудреницу, раскрыла на ощупь, постучала о нее ваткой и только тут отвела взгляд от моего отражения и повернула голову, пристально вглядываясь в свое лицо, будто оценивала: ее ли нос в зеркале или чужой… Это помогло мне справиться с собой.
– Мария Семеновна, зачем вы так? Будто я заведомым недругом к вам пришел.
– Ах, вы другом пришли! – Она все той же ваткой отряхивала пудру, осыпавшуюся на плечо, не замечая, что еще больше пачкает кофточку. – А зачем же тогда привезли письмо панинское?
Значит, знает уже.
– Что ж, и Панин – не друг вам?
Вдруг она повернулась резко, на каблучках, и проговорила с ненавистью:
– Евнух ваш Панин! Импотент ваш Панин! Разве может он понять, какое горе у нас! Или вы можете понять? Я все знаю, где вы были: и в суде, и в горкоме комсомола, и у Ронкина ночуете, – я все знаю! Но разве вы теряли сына? Что вы можете понять? Он же вот, здесь еще, здесь! – она показывала руками наверх, на лестничку, и на гостиную, дверь в нее открыта была. – Здесь! А вы уже приехали защищать убийцу?
По лицу ее катились слезы. Я не стал ее успокаивать. Я вдруг увидел на этом порожке в гостиную не Валерия, не ее сына, а свою дочь, Наташку свою. Она печально смотрела на меня и спрашивала: «Пап, а ночь из трубы приходит, да? Черная?» – «Нет, это не ночь, это дым такой, всего лишь – дым…» Наташка ежила худеньким плечиком недоверчиво… Попытался Валерия представить себе на порожке этом, – там он и стоял в те немногие секунды, когда я видел его живым. И не смог этого сделать. Не возвращался он.
Но Мария Семеновна уже взяла себя в руки и, всхлипывая, повернулась опять к зеркалу, вытерла слезы, снова принялась запудривать нос, разглядывая его… Спросила, почти спокойно:
– Что он там написал в этом письме?
– Я не знаю. А разве вам Михаил Андреевич не сказал?
Она молчала. Значит, не сказал. Тем лучше. Тут я и решился задать вопрос, ради которого, собственно, и пришел:
– Мария Семеновна, а зачем вы до суда и в горком, и везде ходили?
– А разве это запрещено кому-либо? – спросила она и взглянула на меня испытующе: что я еще знаю?..
Значит, ходила и, должно быть, говорила не только от своего имени, не просто говорила – вела собственное расследование и собственный суд вершила допрежь всяких следствий. Наверняка так! – оттого и взгляд не только испытующий, но и чуть пугливый. И тогда я еще спросил:
– А Михаил Андреевич знал об этих ваших хождениях?
И тут она, глядя в зеркало, сказала, пригасив голос, но столько в нем было ненависти – уж лучше б кричала:
– Я не позволю в таком тоне говорить со мной.
И не пытайтесь меня шантажировать. У вас совести нет!
В такую минуту… к матери…
Опять у нее потекли слезы. Она беспомощно вытирала их ваткой с пудрой, глядя в зеркало. Я сказал – не ей, а этому зеркальному отражению:
– Простите. Всего вам лучшего, – повернулся и вышел.
На следующий день я приехал в колонию малолетних преступников, в которой отбывал срок заключения Саша Ронкин. Она была километрах в трехстах от стройки, на территории какого-то старинного монастыря. Добираться туда пришлось на попутных.
Впрочем, поначалу-то я о монастыре ничего не знал.
Мельком удивился странному зданию, стоявшему чуть поодаль, мощной кирпичной кладки, с округлыми, не нынешними боками, а по контрасту – будто б сиюминутной вывеске из крашеной фанеры: «Столовая».
Но разглядывал-то я темно-зеленый высокий забор.
Ни вышек, ни проволоки, а просто – глухой забор.
Я шел мимо и все смотрел на него. Ничего не увидеть сквозь доски, и звуков никаких за ними, а вокруг-то поля, сейчас заснеженные, а летом, наверно, зеленые, и еще дальше – чернеет полоска тайги, выше – сквозное небо, далеко было видно. И тут я подумал: «А из-за забора-то ничего не разглядеть, вовсе ничего!.. Хоть бы он изнутри некрашеный был: все ж таки веселей, чем этот темно-зеленый, унылый цвет. Пусть даже нестроганые доски…»
Ворота. А рядом – проходная. Я еще успел заметить – сбоку спортивные площадки, стойки для сеток волейбольных сиротливо торчат из снега, и щиты баскетбольные. Рядом – даже трибуны для зрителей.
«А они для кого? Тут и не живет никто. Для заключенных?..»
Сквозь решетчатую дверь проходной, вернее – из-за двери, сбоку, в стеклянное окошечко, прорубленное в коридорной стене, всматривалось в меня смутно чье-то лицо. Я достал из кармана и помахал белым бланком командировочной. Лязгнул замок. Не замок – толстый железный штырь, который откуда-то из стены плотно входил в специальное гнездо железной же двери: это его выдернул часовой. Я вошел в коридорчик, в конце его была еще одна такая же дверь, но уж без решетки, глухая, как и забор, тоже темно-зеленая. А сбоку в оконце можно было разглядеть теперь комнатенку, в которой дежурило двое. Судя по виду, отставники, в серых шинелях, но без погон, один – усатый, он протянул руку за моим паспортом и командировкой, а другой – только я притворил за собой дверь – повернул какой-то невидимый рычаг, и опять громко лязгнул железный штырь.
Я растерянно оглянулся, будто там, за дверью, оставил что-то. Лицо усатого было строгим. Изучив мои документы, он оставил их у себя, куда-то позвонил, назвал мою фамилию, потом сказал:
– Проходите. Направо, по дорожке, первое здание, второй этаж, комната три. Майор Зотов вас ожидает.
Так же механически скребанул запор во второй двери, и я вышел во двор колонии. Он был голый. Деревья – вспомнил я – не положены. По белому, грязному пространству было раскидано несколько низких чумазых зданий – явно заводские. Я уже знал: в колонии собирают подвесные лодочные моторы. Дымила котельная… Но я не это рассматривал: я на забор оглянулся.
Доски не крашенные, а только выстроганные, и оттого заметней на них глазастые, маслянистые срезы сучков.
Мне сразу спокойней стало. Глупость, конечно, но почему-то коричневые веселые сучки обнадеживали.
Майор Зотов, начальник колонии, оказался невысоким добродушным человеком. Мне уже рассказывали о нем: бывший фронтовик, ордена, ранения, а в колонии этой – уже лет пятнадцать; как пришел после демобилизации из армии, так и трубит до сих пор, поначалу – воспитателем отряда, а потом кончил заочно юридический институт и пошел на повышение; начальником – уже лет восемь, и при нем колония стала из лучших в Союзе…
Начал уже лысеть и полнеть, но волосы у висков – без седины, и брови – точно выгорели на солнце. Как только встал из-за стола, навстречу мне, так уж и не садился: слушал и говорил на ходу, словно спешил. Но жесты – скупые.
Версию мою, насчет приговора Саши Ронкина, никак не стал обсуждать, и мне понравилось это: судебного дела Зотов не изучал, и почему он должен был верить моим выводам?.. Но и не верить тоже оснований у него не было. Потому и отмолчался. Только сказал:
– По первому впечатлению судя, мальчишка хороший: не для здешнего заведения он – не те привычки, речь да и глаза – не те, не нашенские. Это сразу видно.
И потому, боюсь, ему здесь достанется не легко… Впрочем, лучше уж вам все самому увидеть. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, так?..
И повел меня из кабинета, рассказывая по пути о колонии.
Здание, в котором расположилось управление, – бывшие монастырские кельи: тесные комнатенки, пришлось стены между ними кое-где проламывать, и потолок, хоть и оштукатуренный теперь, белый, а все одно давит, как небо пасмурное. Может, оттого еще так, что окошки-то уж очень маленькие, подслеповатые: псалтырь читать можно, а жить тяжело. Раньше и тут размещались спальни колонистов, но как только Зотов стал начальником, добился, чтоб выстроили новые жилые здания, просторные, даже койки не в два ряда одна над другой, как бывает, а только – по стенам, и посреди комнаты не просто пройти – танцевать при желании можно.
– Да вот увидите сами сейчас, – говорил Зотов, вышагивая впереди. – Вообще я смотрю на жизнь в колонии нашей, как на некий компромисс со всем «миром», который вокруг. Взаимные уступки, условности – не больше. Да вот и забор этот – тоже, в сущности, условность. Спортивный городок видели перед воротами?..