— Нечего сказать, отношеньице! — возмутился я. — Люди в последнюю очередь, да еще на машине без тормозов,
— Ну, это не совсем так. Наборщики и печатники едут на первых машинах, а мы... Петька, это шофер, перед спуском высаживает нас из кузова, а сам сует в тормоза какие-то железяки, не дает разгоняться. А на особенно крутых спусках становится на подножку, чтобы в случае чего успеть спрыгнуть. А мы спускаемся по скосам, цветочки собираем, песни поем, Даже приятно! Представляете, Петька по длиннющему серпантину, а мы всего метров двести. И насидимся, и наотдыхаемся, пока он подъедет.
Смех у нее тихий, приятный. И улыбка нежная.
— А сюда вы как забрели?
— Да вот ищу, где бы напиться. Только все калитки заперты. Никого! Словно все повымирали.
— Ну, мы их сейчас оживим!
Я шагнул к калитке с грозной надписью на табличке: «Позор, злы кочет!», сильно стукнул кулаком.
— Вы не знаете, что означает эта надпись? На многих калитках «Позор, злы пес!» Ну «злы пес» — это я еще понимаю. А позор? Почему «позор», если злая собака? Или это фашисты их заставили?
Я рассмеялся:
— Нет. Просто «позор» по-словацки — «внимание». То есть «Внимание, злая собака!»
— Вот оно что? А кочет?
— Над этим пока не задумывался. Скажем «кочет» — петух. Петуха, значит, беречься? Опасный зверь, ничего не скажешь... Впрочем, сейчас точно узнаем.
За калиткой кто-то учащенно дышал, но открывать не решался.
Я постучал энергичнее:
— Эй!.. Эй!..
В щели показалось перепутанное женское лицо.
— Вас... Вас волен... — пыталась она произнести по-немецки.
— По-венгерски понимаете? — спросил я, вспомнив, что здесь, в Южной Словакии, много венгров.
— Да, да! — обрадованно закивала женщина. — Так вы венгр?
— Не совсем. Я русский офицер. А это русская девушка. И она хочет пить. Принесите поскорее кувшин с прохладной водой и стакан. А еще лучше — два.
Словачка заспешила к дому, шурша многочисленными юбками, надетыми одна на другую.
— По какому вы с ней говорили?
— По-венгерски.
— Вы венгерский знаете? — на ее лице отразилось удивление, смешанное с уважением. Я в своих собственных глазах сразу вырос на целую голову.
— И венгерский, и немецкий, и английский... И румынский... Правда, румынский не очень здорово, — самокритично признался я, — но все же понимаю. И объясниться вполне могу. Словом, штиу романешти.
Женщина уже спешила с ведром и посудой.
Я налил стакан, выпил. Потом наполнил другой и подал Зое,
— Можете пить, вода свежая, ничего не примешано. Блюдечко не догадалась принести, умница.
— Ничего, ничего! Выпила, попросила еще...
— Слушай, Зоя, а если на «ты»? Ведь мы, можно сказать, уже с осени знакомы. Полгода.
Она или думала о другом и пропустила мое предложение мимо ушей, либо вообще не услышала.
— А можно спросить ее насчет кочета?
— Почему же нельзя? — слегка обиженный, я повернулся к словачке. — Мадам, у вас на табличке: «Позор, злы кочет». Не «пес», а «кочет»?
— Нема, нема уж того кочета, — она тщательно отерла кончиком цветного платка каждый глаз в отдельности. — А был кочет, был. Такой молодец. Как чужак заберется во двор, скакнет на голову и норовит клюнуть, да побольнее.
Я перевел.
— А где он теперь?
— Сварили и съели.
— Нечего было есть? — сразу же прониклась сочувствием Зоя.
— Господи! И гуси! И ути! И курицы! Да всего полно.
— Почему ж тогда?
— А немцы тогда отступали с Грону. Староста прибежал и приказал сейчас же отрубить кочету голову, Запрыгнет, говорит, на немецкого офицера, а тот возьмет и велит спалить всю деревню.
Словачка сложила посуду в ведро:
— Больше ничего не треба, господин полковник?
Я рассмеялся:
— Был полковником. Вот только вчера разжаловали.
— Еще будете, еще будете. Молодой совсем... Ну, спасибочки, спасибочки вам, добри люди.
Она хлопнула калиткой. Лязгнула щеколда.
— Что ты смеялся?
О, вот уже и на «ты».
— Она назвала меня полковником.
— Будешь!
Мне стало еще смешнее:
— Вот-вот! Она тоже так сказала, что буду.
— Смейся, смейся!.. А ведь зеленоглазые — вещуньи... Мне еще бабушка говорила.
Видно, Зоя была совсем не прочь продолжить наш веселый треп.
Но тут...
Но тут, в самый неподходящий момент, с того конца улицы донесся нестройный девичий хор:
— Зоя! Бегом! Едем! Зойка, скорее!
— Ой! — и понеслась к своей полуторке, небрежно махнув мне на прощанье. — До свидания, старший лейтенант.
— Где? — крикнул я вслед. — Где свидимся? И когда?
— В Москве, конечно. В шесть часов вечера после войны.
Ее немудрящая шутка, гулявшая тогда по всему фронту, вдруг заставила сжаться сердце. Жди! Так только в фильмах бывает!
Я смотрел, как она подбежала к подругам, как те, уже с машины, протянули ей руки, затащили в кузов.
И полуторка тронулась нехотя, протестующе визжа и фыркая клубами черного дыма. Сначала вроде бы ко мне, а потом развернулась и потащилась в обратную от меня сторону.
А Зоя, завязав косынку, снова помахала мне.
Хорошая девчонка!
Веселая! Добрая, миленькая такая. И красивая! А глаза в самом деле зеленые. Или голубые? Или все-таки зеленые?
Вот болван! Смотрел, смотрел во все глаза — и даже глаз не разглядел.
События понеслись, как усталая лошадь, почуявшая вдруг близкий конец пути. Санкт-Пельтен, Баден...
Меня крутило и бросало, как щепку в водовороте. Метался на перекладных, на нашем фанерном По-2, гонялся за нужным человеком на своих двоих. Пасечник совсем не то, что Безвесельный, не давал нашему брату трепаться с хихикающими, остроязыкими, все знающими канцеляристками. Вперед и вперед! И, главное, — дальше и дальше от седьмой гвардейской. Та уже подбиралась к Праге, а я трясся на По-2 к озеру Нойзидлер — там объявился неизвестный никому доселе антифашистский партизанский отряд аж из пяти штыков во главе с католическим ксендзом. Что это? Перевертыши? Попытка по дешевке нажить политический капитал у будущей власти?
И вдруг щепка легла на дно, перестав не только мотаться, но и вообще ощущать какое-либо движение.
У меня есть маленькая фотокарточка, которую я вот уже пятьдесят лет храню как зеницу ока. На подоконнике, возле распахнутого окна, сидит молоденькая девушка-лейтенант.
А на обороте надпись:
«Льву Квину. Сидя на окне в ожидании конца войны. 8 мая 1945 г. Тоня Цуранова».
Жена того самого летчика, с которым я несколькими днями раньше мотался на озеро Нойзидлер. Не какая-нибудь ППЖ, а самая настоящая, законным образом зарегистрированная в загсе жена. Отличная, между прочим, девчонка.
Мы уже тогда знали, что война завершена. Гитлеровские вояки подписали акт безоговорочной капитуляции восьмого мая.
Война кончилась. И началось совсем другое, странное напряженное ожидание неизвестно чего. Что с нами будет? Со всех сторон наползали слухи, один противоречивее другого. Вот-вот демобилизуют. Нет, не демобилизуют, а отправят воевать с Японией. Уже улетел на восток командующий нашим фронтом маршал Малиновский со штабом. А войска вот-вот будут погружены в эшелоны — и цугом через всю матушку-Русь. Да, утверждали третьи, воевать с Японией — это точно. Но не всем. Седьмая гвардейская действительно сразится с самураями, а остальные — еще неизвестно. Да нет, седьмая гвардейская как раз останется на месте, а вот все другие армии...
А тут еще и Пасечника срочно отозвали в Киев в распоряжение Украинской академии наук. Он действительно оказался атомщиком, причем видным. Демобилизовавшись, быстро зашагал по ученым ступеням от членкора до известного академика, директора института ядерной физики Украины.
А мы болтались без дела в пыльном городке недалеко от Будапешта и разлагались со страшной силой. Кто купался в палинке — венгерской персиковой водке, кто стал жадно охотиться за всяким барахлом, а кто промышлял по местным девушкам и замужним женщинам, весьма охочим до страшных рогатых и бородатых большевиков, которыми их четыре года пугала фашистская пропаганда.