– Как хочешь, – прошелестело в ответ.
На улице было еще светло. Я не решался взять ее под руку. Шли и молчали.
Скверик у дома номер четыре. Часовой у наших ворот.
– Прости меня, – заговорил я внезапно осипшим голосом, чувствуя, что другой возможности больше не будет, может быть, никогда. – Сам не знаю, как получилось.
– Я тоже, – в голосе Зои звучал смех. – Не знаю, как получилось… так громко.
И вдруг мы засмеялись. Оба сразу. И смеялись так громко, так долго, так заразительно, что часовой у ворот тоже заулыбался.
А потом вдруг посуровел:
– Все хиханьки да хаханьки! Возле поста не положено. Проходите, а то возьму да закрою.
– Ну и закрывай себе! Вот напугал.
Сели на открытую со всех сторон скамейку и давай целоваться. Прохожие-венгры идут, косятся. А мы целуемся и смеемся. Пусть смотрят, черт с ними! Пусть смотрят и завидуют.
Так все началось. И так продолжалось. Долго-долго – месяца три или четыре. Работы у меня было очень много, встречались мы только по утрам в столовой. Днями и долгими вечерами я пропадал по разным заданиям. Зоя же стучала: тук-тук. До поздней ночи. Иногда Гуркин силой отгонял ее от машинки.
Упорная!
Уединяться нам не удавалось. Вот только в скверике разве изредка посидеть.
Впрочем, подозреваю, что Зоя и сама не желала уединяться. Недаром же она говорила: «Понимаешь, это вроде не настоящая наша жизнь. Вернемся в Москву – тогда другое дело. А тут все непрочно, все не по-настоящему, игрушечно как-то. Деньги – и то несуразные какие-то – квадрильоны, квинтальоны…»
В Венгрии тогда бушевала невиданная еще в мире инфляция. Общая сумма денег в обращении исчислялась тремя цифрами с двадцатью пятью нулями – даже названия для этой чудовищной математической гусеницы придумано тогда еще не было, А мы, как и все прошлые месяцы, регулярно получали у начфина положенное денежное довольствие в иностранной валюте – сорок тысяч пенге. И отправляли их прямым ходом в поставленный рядом со столом начфина большой ящик – на всю эту сумму даже единой спички купить было невозможно. Хорошо еще, что дошлый майор Афанасьев, заместитель Гуркина по хозчасти, ухитрялся непонятным способом выменивать наше офицерское вещевое довольствие, причем очень выгодно, и столовая никогда не бедствовала. А иногда даже просто шиковала, привлекая на «запашок» всяких совслужащих из разросшихся, как грибы после дождя, совместных советско-венгерских предприятий и обществ.
Даже вытащить Зою в кино мне удавалось нечасто, причем только на советские фильмы. Старые или новые – все равно, лишь бы только артисты говорили по-русски.
Чаще других забегал к нам на «запашок» Костя Пискунов, веселый, простоватый и добродушный кинооператор, назначенный за свои заслуги в области черно-белой пленки главой «Совэкспортфильма» в Венгрии. За столом он громогласно хвастал, как здорово он организовал совместно с венгерским «Мафиртом» прокат советских кинофильмов. И от зрителей отбоя нет, и фильмов организация требует все новых: дай, дай, дай!
Но с течением времени Костя приутих. Лицо у него осунулось, румянец поблек. Веселый зычный голос звучал в столовой все реже. Что-то у него стало не ладиться.
И вот однажды я застал его в кабинете у Гуркина.
– Надо разобраться с делами «Совэкспортфильма», – озабоченно хмурился мой начальник. – Что-то дурят они нашего Костю.
– Дурят, дурят, – горестно закивал Костя. – Совсем перестал народ на наши фильмы ходить. Так ведь не может быть.
И я стал разбираться – поручения подобного рода нередко перепадали на мою долю. Так что опыт какой-то был. Как ни странно, помогли и наши с Зоей хождения по кинотеатрам.
Например, мы знали, что кинотеатр «Вароши синхаз» – это для любителей вестернов и детективных кинофильмов типа «Газовый свет» или «Загадочное убийство рождественского деда». А «Мафирт» в лице своего узколицего пронырливого директора Андяла (кстати, фамилия эта переводится как «ангел») сует туда нашу музыкальную комедию «Антон Иванович сердится». Простодушный Костя чрезвычайно доволен: самый большой кинотеатр Будапешта, больше двух тысяч мест. Выручка ведь «Совэкспортфильму» идет от проданных билетов.
Проходит первый день – зал полон. Второй – поменьше. А потом… Почти никого! Катастрофический провал! Здоровяк Костя Пискунов хватается за сердце и глотает капли.
А чего еще ожидать? «Вароши синхаз» – старый кинотеатр, имеет свою репутацию, свою постоянную публику. Детектив или вестерн! С другими фильмами, советскими, индийскими или французскими – все равно, сюда и не суйся. И на пятый день Андял, лицемерно вздыхая, извещает Костю, что вынужден снять «Антона Ивановича» с экрана и заменить его американским боевиком. Не знаю, может быть, Андял от американских прокатчиков больший процент загребает, может, мотивы политические. Но это уже не мое дело. Есть кому разбираться. Мне надо установить факт.
Или кинотеатр «Корвин». В престижнейшем аристократическом районе, кругом коттеджи, красивейшие дома с дорогими пяти-шестикомнатными квартирами. Знать, банкиры, предприниматели. А Андял сует туда наш политический кинофильм «Клятва». Или «Мать» по Горькому. Или «Броненосец Потемкин». И они все, один за другим, терпят полный крах. Андял потирает руки, а Костя больше даже не осмеливается предлагать в этот престижный кинотеатр советские фильмы. Ну, хотя бы такой, как «Музыкальная история». Или чудесные фильмы-сказки на сеансы для детей.
Словом, тут мы разобрались. А вот к одной тайне ключик ну никак не давался. Хорошо, не желает буржуазия смотреть советские фильмы, не желают любители детектива наслаждаться баховской музыкой. Но почему так плохо идут советские фильмы в рабочих районах? Американские, немецкие, английские, хорошие, плохие, откровенную старую дрянь крутят по три дня – залы ломятся. Советские идут четыре – зрителей кот наплакал. Причем жанр никакой роли не играет: комедия, военная тема, шпионский «Ошибка инженера Кочина», исторический – все впустую. За четыре дня собирают зрителей меньше, чем фильмы других стран за день.
И Андял горестно вздыхает: нет, не дорос еще венгерский рабочий до советских фильмов. И требует изрядно снизить процент за прокат. А Косте Москва мылит голову каждый день и грозится отозвать, как несправившегося, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
А я не верю! Ну, есть у нас паршивые фильмы. Ну, есть до предела напичканные политикой, самих от нее тошнит. А «Веселые ребята»? А «Цирк»? Их почему рабочие не смотрят? Что у них, рабочий люд так нафарширован фашистской пропагандой, что не переносит одно только слово «советский»? Независимо от достоинства фильма? Независимо от интереса к нему?
Не верю!
Не верю, но факт остается фактом. Четыре дня и три дня неизменно выражались в одинаковой пропорции. Из пяти жителей рабочих пригородов четыре ходят на иностранные фильмы, один, и то с натяжкой, – на советские. Андял клянется, что на пропаганду советских фильмов они тратят все свои деньги, а результат – ноль.
Чего только мы с Костей ни делали! Тасовали фильмы, как колоду карт, ужимали до предела время сеансов, чтобы втиснуть лишний. Даже, сговорившись тайно с деятелями из местных районных организаций компартии, сорвали сеанс одного действительно плохого американского фильма и, помитинговав на площади, сожгли его копию при организованном бурном одобрении сотни юнцов.
Ничего не помогало! Пять к одному – и баста. Полная катастрофа! Я уже готов был расписаться в собственном бессилии. Чувствовал, что решение рядом, под рукой, даже в бухгалтерские книги залезал. Но никак не мог докопаться. Не мог – и все!
Помогла… Зоя. Во время наших кинопоходов по советским фильмам она обратила внимание на одну закономерность. В кинотеатрах рабочих районов советские фильмы можно поймать только в будни. А по субботам и воскресеньям туда лучше не соваться: во всех кинозалах крутят одну только иностранщину.
– Как… Как ты сказала?
Я с головой забрался в подшивки газет, где печатались программы кинотеатров. По пятницам и выходным дням советских фильмов нигде нет. Только в центре.
А когда рабочие ходят в кино? Именно вечером в пятницу и в выходные, причем со всеми домашними: с женами, детьми, даже с бабушками! А их по этим дням угощают здесь Голливудом.
Вот тебе четыре дня и три! Вот тебе пять зрителей и разнесчастный один-единственный…