На приеме сегодня сидел не Нонн, а другой помощник первого секретаря. И хотя мы с ним тоже были знакомы еще с военных лет, он отнесся ко мне не по-свойски, как я ожидал, а даже с некоторой долей высокомерия в голосе, словно к обычному посетителю из повседневной текучки, от которой ему следовало оберегать покой своего высокого начальства. Спросил, по какому делу мне хотелось бы видеть товарища Ракоши. Я, нанервничавшийся и порядком обозленный не слишком любезным приемом, сказал, что могу сообщить об этом только самому товарищу Ракоши.
А не устроит ли меня другой, более свободный в данный момент секретарь, например, товарищ Михай Фаркаш, спросил он.
Я отрицательно помотал головой:
– Нет. Мое дело может решить лишь товарищ Ракоши. Доложите ему, пожалуйста, что прибыл офицер из отделения подполковника Гуркина.
Он больше не произнес ни слова, лишь вздохнул и отправился с докладом.
А я уже клял себя, что выпалил сгоряча фамилию Гуркина, окончательно отрезав тем самым себе путь к обмену денег. Теперь Ракоши наверняка меня не примет. Как тогда поступить? Везти в Вену никому не нужные там форинты?
Но, вернувшись, помощник секретаря не сказал «нет» или »он не принимает», а молча распахнул передо мной низенькую дверцу в барьере ограждения и проводил меня к кабинету номер пятнадцать:
– Товарищ Ракоши ждет вас.
Открыл дверь, пропустил меня вперед.
Ракоши сидел за письменным столом, заваленным бумагами. В одной сорочке, пиджак был небрежно кинут на кресло. Повернулся ко мне вполоборота.
– Опять ви? – он благодушно улыбался. – Я почему-то так и подумал.
– Здравия желаю, товарищ Ракоши! – на радостях выпалил я во весь голос.
– Здравствуйте, – приподнялся он в кресле и протянул мне руку. – Разве отделение Гуркина еще существует? Признаться, вы меня удивили.
– Никак нет, товарищ Ракоши! – я решил держаться строго в пределах военных правил поведения, даже пристукнул каблуками. – Отделение ликвидировано согласно приказу командования. Но я еще существую. Так сказать, наполовину.
Он снова улыбнулся, и я вдруг, несмотря на неприязнь, так и не выветрившуюся после предыдущего посещения, ощутил обаяние незаурядной личности.
– Наполовину? – заинтересовался он. – Так бывает?
– В армии всякое бывает, – и коротко поведал ему о своем двойственном положении, в котором очутился после закрытия нашего отделения.
– Так, значит, это вы занимались у Гуркина нашей молодежью? Как же я сразу не сообразил?.. Слышал, слышал о вас, и много хорошего… Валами мешельте некем, ходь тудс мадярул (Кто-то говорил мне, что ты знаешь венгерский (венг.)), – перешел он на венгерский, одновременно назвав меня на "ты".
Весь дальнейший наш разговор шел на венгерском.
– Что привело тебя ко мне на сей раз? Уж не опять ли бумажка от Димитрова? Что-то, я смотрю, он расписался в последнее время.
– Нет, товарищ Ракоши. Вот это, – показал я головой на стоявший возле кресла чемоданчик.
– Это? – ткнул он своим уникальным пальцем. – Что, ценная вещь? – его миндалевидные глаза смеялись.
– Четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов.
– Ого!
Он заметно удивился. Улыбка исчезла, тонкие губы сжались в прямую линию.
Ничего не говоря, я положил чемодан на ручку кресла, отщелкнул крышку замка. Открылись аккуратные ряды плотно уложенных пачек.
– О-о! И вместо того, чтобы нести это в банк, ты приносишь их в ЦК и обращаешься к товарищу Ракоши с просьбой уложить твой персональный чемодан в его личный сейф? Или это надо понимать как подарок товарищу Ракоши?
Теперь настала моя очередь рассмеяться. Настроение скакнуло резко вверх. Кажется, повезло. Ракоши сегодня, на мое счастье, совсем в другом настроении.
И я, упуская подробности, рассказал ему все. И про издание книг для венгерской молодежи, и как это неожиданно вдруг повернулось реальной возможностью больших финансовых потерь для «Эстеррайхише цайтунг», взявшей на себя труд перевести, напечатать, доставить сюда книги, сотни тысяч книг. А теперь газета до зарезу нуждается в шиллингах. И, кроме того…
Если я преувеличивал, то только самую-самую малость.
Но перехитрить его трудно было и в самой-самой малости.
– Смотри, какие благодетели – сотни тысяч книг! Но ведь они сначала согласились на форинты?
– У них были расчеты приобрести в Венгрии что-то нужное для газеты. Кажется, типографскую краску, – нашло на меня вдохновение.
– Краску! – он фыркнул. – Мы сами покупаем ее за границей. И, между прочим, именно в Австрии… Но книги они действительно издали. Так что на их счету доброе дело.
Он полистал изящную удлиненного формата записную книжку с телефонными номерами.
– Слушай, Эндре, – сказал он в трубку. – Как у нас на сегодняшний день дела с шиллингами? Трубка забормотала что-то.
– Сколько у тебя форинтов? – Ракоши прикрыл трубку своей огромной ладонью.
– Четыре миллиона восемьсот тысяч.
Опять я не разобрал, что ответил его собеседник.
– Много? Сам знаю, что много. Но надо. Какой сейчас курс?.. Два к одному? Значит, два миллиона четыреста тысяч шиллингов?
Трубка что-то возбужденно верещала. Ракоши сморщился и, прервав собеседника, рявкнул:
– Ты оглох, что ли, Эндре? Слышал, что я сказал? Сейчас к тебе – да-да, прямо к тебе! – явится старший лейтенант Красной Армии с чемоданчиком, забитым форинтами. Обменяешь все по курсу… Снова ухо заложило?.. Лечиться надо, лечиться, Эндре! Или уходить в отставку… Словом, обменяешь поскорее и доложишь мне лично, – и положил трубку. – Пойдешь сейчас в Госбанк. К первому заместителю управляющего, – он назвал фамилию. – Он сделает все, что надо. Но только так: в первый и последний раз. Это для нас чересчур дорогое удовольствие – принимать такие подарки.
– Спасибо, товарищ Ракоши, большое спасибо!
Он снова пожал мне руку. Даже потряс.
– А Гуркина увидишь – передай от меня привет. Умный он человек, Даже слишком. И вот результат…
Я насторожил уши. Но он тут же оборвал эту щекотливую тему.
– Насколько я помню, провожатого тебе не надо – ты в здании ЦК разбираешься лучше меня… Ну, будет время… у меня, я имею в виду, и желание… это у тебя – забегай. Как это по-русски говорят: побалалайкаем!
– Побалакаем, товарищ Ракоши.
– Вот-вот…
Конечно же, это неожиданное приглашение «побалакать» можно было понимать только как шутку.
И он тут же, позабыв про меня, повернулся в кресле и, обхватив руками большую овальную голову, углубился в свои бумаги…
Из Госбанка, который помещался тут же неподалеку, я вышел с наполовину полегчавшим, но здорово прибавившим в ценности чемоданчиком.
И снова вернулся в ЦК. Не к Ракоши. Разумеется, это было бы уже слишком. В отдел по делам молодежи.
Эрвин Холлош, заведующий отделом, мой хороший товарищ, совсем еще молодой, но прошедший боевую школу антифашистского подполья во время войны, встретил меня, расставив руки и широко улыбаясь:
– Опять в доме на улице Королевы Вильгельмины появились прежние хозяева?
– Нет, Эрвин, они ушли оттуда навсегда. (Между прочим, из меня получился никудышный провидец. После событий октября пятьдесят шестого года отделение по работе среди венгерского населения было восстановлено в несколько видоизмененном виде и размещено на своем прежнем месте. А Федор Алексеевич Гуркин, теперь уже в звании полковника, стал заместителем советского коменданта Будапешта по политчасти и одновременно руководил работой отделения.)
– Скажи, Эрвин, в вашем отделе сохранились еще книги, изданные в Вене?
– А как же! Оставили по несколько пачек каждого названия. Для подарков, премирования. А что?
– Я тебя прошу: собери по одному экземпляру, всего ведь их семь, и передай товарищу Ракоши.
– От твоего имени?
– Нет. Ничего не говори, только передай. И по возможности быстрее, лучше всего сегодня. Сможешь?
– Что за вопрос! Не сам, так через Дьюри. Он заступает на дежурство после обеда.
– Ну, спасибо, дружище! И извини, что не посидел у тебя, не потолковали с тобой о том о сем, Срочно надо возвращаться, боюсь опоздать на поезд в Вену… Ничего, в следующий раз наговоримся.