– По-венгерски понимаете? – спросил я, вспомнив, что здесь, в Южной Словакии, много венгров.
– Да, да! – обрадованно закивала женщина. – Так вы венгр?
– Не совсем. Я русский офицер. А это русская девушка. И она хочет пить. Принесите поскорее кувшин с прохладной водой и стакан. А еще лучше – два.
Словачка заспешила к дому, шурша многочисленными юбками, надетыми одна на другую.
– По какому вы с ней говорили?
– По-венгерски.
– Вы венгерский знаете? – на ее лице отразилось удивление, смешанное с уважением. Я в своих собственных глазах сразу вырос на целую голову.
– И венгерский, и немецкий, и английский… И румынский… Правда, румынский не очень здорово, – самокритично признался я, – но все же понимаю. И объясниться вполне могу. Словом, штиу романешти.
Женщина уже спешила с ведром и посудой.
Я налил стакан, выпил. Потом наполнил другой и подал Зое.
– Можете пить, вода свежая, ничего не примешано. Блюдечко не догадалась принести, умница.
– Ничего, ничего! Выпила, попросила еще…
– Слушай, Зоя, а если на «ты»? Ведь мы, можно сказать, уже с осени знакомы. Полгода.
Она или думала о другом и пропустила мое предложение мимо ушей, либо вообще не услышала.
– А можно спросить ее насчет кочета?
– Почему же нельзя? – слегка обиженный, я повернулся к словачке. – Мадам, у вас на табличке: «Позор, злы кочет». Не «пес», а «кочет»?
– Нема, нема уж того кочета, – она тщательно отерла кончиком цветного платка каждый глаз в отдельности. – А был кочет, был. Такой молодец. Как чужак заберется во двор, скакнет на голову и норовит клюнуть, да побольнее.
Я перевел.
– А где он теперь?
– Сварили и съели.
– Нечего было есть? – сразу же прониклась сочувствием Зоя.
– Господи! И гуси! И ути! И курицы! Да всего полно.
– Почему ж тогда?
– А немцы тогда отступали с Грону. Староста прибежал и приказал сейчас же отрубить кочету голову. Запрыгнет, говорит, на немецкого офицера, а тот возьмет и велит спалить всю деревню.
Словачка сложила посуду в ведро:
– Больше ничего не треба, господин полковник?
Я рассмеялся:
– Был полковником. Вот только вчера разжаловали.
– Еще будете, еще будете. Молодой совсем… Ну, спасибочки, спасибочки вам, добри люди.
Она хлопнула калиткой. Лязгнула щеколда.
– Что ты смеялся?
О, вот уже и на «ты».
– Она назвала меня полковником.
– Будешь!
Мне стало еще смешнее:
– Вот-вот! Она тоже так сказала, что буду.
– Смейся, смейся!.. А ведь зеленоглазые – вещуньи… Мне еще бабушка говорила.
Видно, Зоя была совсем не прочь продолжить наш веселый треп.
Но тут…
Но тут, в самый неподходящий момент, с того конца улицы донесся нестройный девичий хор:
– Зоя! Бегом! Едем! Зойка, скорее!
– Ой! – и понеслась к своей полуторке, небрежно махнув мне на прощанье. – До свидания, старший лейтенант.
– Где? – крикнул я вслед. – Где свидимся? И когда?
– В Москве, конечно. В шесть часов вечера после войны.
Ее немудрящая шутка, гулявшая тогда по всему фронту, вдруг заставила сжаться сердце. Жди! Так только в фильмах бывает!
Я смотрел, как она подбежала к подругам, как те, уже с машины, протянули ей руки, затащили в кузов.
И полуторка тронулась нехотя, протестующе визжа и фыркая клубами черного дыма. Сначала вроде бы ко мне, а потом развернулась и потащилась в обратную от меня сторону.
А Зоя, завязав косынку, снова помахала мне.
Хорошая девчонка!
Веселая! Добрая, миленькая такая. И красивая! А глаза в самом деле зеленые. Или голубые? Или все-таки зеленые?
Вот болван! Смотрел, смотрел во все глаза – и даже глаз не разглядел.
События понеслись, как усталая лошадь, почуявшая вдруг близкий конец пути. Санкт-Пельтен, Баден…
Меня крутило и бросало, как щепку в водовороте. Метался на перекладных, на нашем фанерном По-2, гонялся за нужным человеком на своих двоих. Пасечник совсем не то, что Безвесельный, не давал нашему брату трепаться с хихикающими, остроязыкими, все знающими канцеляристками. Вперед и вперед! И, главное, – дальше и дальше от седьмой гвардейской. Та уже подбиралась к Праге, а я трясся на По-2 к озеру Нойзидлер – там объявился неизвестный никому доселе антифашистский партизанский отряд аж из пяти штыков во главе с католическим ксендзом. Что это? Перевертыши? Попытка по дешевке нажить политический капитал у будущей власти?
И вдруг щепка легла на дно, перестав не только мотаться, но и вообще ощущать какое-либо движение.
У меня есть маленькая фотокарточка, которую я вот уже пятьдесят лет храню как зеницу ока. На подоконнике, возле распахнутого окна, сидит молоденькая девушка-лейтенант.
А на обороте надпись: "Льву Квину. Сидя на окне в ожидании конца войны. 8 мая 1945 г. Тоня Цуранова".
Жена того самого летчика, с которым я несколькими днями раньше мотался на озеро Нойзидлер. Не какая-нибудь ППЖ, а самая настоящая, законным образом зарегистрированная в загсе жена. Отличная, между прочим, девчонка.
Мы уже тогда знали, что война завершена. Гитлеровские вояки подписали акт безоговорочной капитуляции восьмого мая.
Война кончилась. И началось совсем другое, странное напряженное ожидание неизвестно чего. Что с нами будет? Со всех сторон наползали слухи, один противоречивее другого. Вот-вот демобилизуют. Нет, не демобилизуют, а отправят воевать с Японией. Уже улетел на восток командующий нашим фронтом маршал Малиновский со штабом. А войска вот-вот будут погружены в эшелоны – и цугом через всю матушку-Русь. Да, утверждали третьи, воевать с Японией – это точно. Но не всем. Седьмая гвардейская действительно сразится с самураями, а остальные – еще неизвестно. Да нет, седьмая гвардейская как раз останется на месте, а вот все другие армии…
А тут еще и Пасечника срочно отозвали в Киев в распоряжение Украинской академии наук. Он действительно оказался атомщиком, причем видным. Демобилизовавшись, быстро зашагал по ученым ступеням от членкора до известного академика, директора института ядерной физики Украины.
А мы болтались без дела в пыльном городке недалеко от Будапешта и разлагались со страшной силой. Кто купался в палинке – венгерской персиковой водке, кто стал жадно охотиться за всяким барахлом, а кто промышлял по местным девушкам и замужним женщинам, весьма охочим до страшных рогатых и бородатых большевиков, которыми их четыре года пугала фашистская пропаганда.
А я ел себя поедом, что не догадался взять у Зои ее московский адрес – она-то уж сразу уедет: вольнонаемная же. Но тешил себя тем, что знаю имя и фамилию. Сколько в Москве Зой Лотковых, всех обегаю.
Но вот прибыли спецы из отдела кадров фронта и взялись за наши души: того в ад – то бишь в роту, того в рай – то бишь демобилизовать, того в чистилище – то бишь в резерв с неопределенным еще будущим.
Меня спросили:
– Японский знаешь?
Я рассмеялся:
– А латышский не пойдет?
– Отставить шуточки!.. Корейский, маньчжурский?.. Нет?.. Так вот тебе направление.
Я прочитал, слегка ошеломленный: "Будапешт, воинская часть такая-то. В распоряжение гвардии подполковника Гуркина".
– Знаешь его?
– Вроде знаю.
– Он за тебя с самим Тевченковым сражался – пыль столбом. И, представляешь, выдрал по кускам!
Генерал-лейтенант Тевченков – начальник политуправления фронта. Если он заупрямится, у него ни взять, ни выпросить – только свирепеет. Чего это Гуркин решил из-за меня лезть на рожон?
Ответ напрашивался сам собой: мой венгерский.
И я сразу решил: если переводчиком – ни за что на свете! Корпеть за бумагами, подслуживать начальству – ни за что!
Вот в таком воинственном настроении я и заявился со своим полупустым брякающим чемоданом – бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка, смена белья, два-три словаря – в будапештскую комендатуру. Там мне подробно разъяснили, как попасть в «хозяйство Гуркина», и, проехав на двух ярко-желтых как только что вылупившиеся цыплята трамваях, я оказался на улице Королевы Вильгельмины перед домом номер четыре.
Вот это дом так дом! Целый дворец со сводчатыми окнами, шикарным подъездом из фасонного чугуна и толстого сантиметрового стекла, с шикарной вертушкой на флюгере.