Все, что я любил, не выходило за пределы четырех стен нашей комнаты в коммуналке, квартиры моих братьев Бориса и Игоря, и старого дома их бабушки Раси. Остальной мир не то чтобы не интересовал меня, но находился в отдалении.
Дом Рабочих представлял собой гигантскую букву П, верхняя перекладина которой с кирпичной аркой подворотни по середине тянулась на несколько сотен метров. Внутри был двор. Недостающую перекладину заменяли несколько рядов сараев, отгородивших двор от города. В сараях жильцы дома держали кур, свиней, мотоциклы, велосипеды, всякую рухлядь, кроликов и нутрий в клетках, поставленных одна на другую, лодки, мотороллеры и несколько старых, латанных-перелатанных «Запорожцев». Когда-то за сараями стояла будка общественного туалета — дощатый помост с рядом дыр. Доски стенок рассохлись, и мальчишки, да и взрослые парни, прилипали к щелям женской половины. Но в 70-х в коммуналках уже были уборные. Будку не снесли, но заколотили. Так, на всяких случай.
На нашей стороне двора были клумбы, четыре дощатых стола, лавки и футбольная площадка. За забором, на другой стороне булыжной улицы между деревянных домов торчал сарай, в котором дед Вовки Казаневича, худой высокий старик Казаневич, заведовал приемом стеклотары. Попросту принимал у алкашей пустые бутылки. Казаневич и его жена воспитывали Вовку, мать которого, их дочь, вышла замуж второй раз и завела новую семью. Дед Вовки всегда был чисто выбрит, носил светлый чесучовый пиджак и бутылки принимал в длинном переднике и нарукавниках, как бухгалтер.
На другой части двора, ближе к сараям, стоял кирпичный домишко без окон, всегда запертый. Возле него лежали длинные бревна для столбов и гора угля для котельной. Летом по субботам привозили кино — стрекочущий проектор с вечно рвущейся пленкой и куском белого полотна. Но на «ту» сторону мы старались без нужды не забредать, особенно вечером. Эта была чужая территория и могли навалять.
Когда-то на клумбах росли цветы — ромашки и душистый табак, лавки подправлялись, двор был засажен травой. К моему последнему лету в Клинцах клумбы превратились в земляные бугры. Траву вытоптали, и весь двор покрывал сухой серый песок, набивавшийся в туфли.
В подвале плотничал «худой» мужик Иван. Когда Иван напивался, то выползал из подвала и шатался по двору, прося 'пять' копеек на бутылку. Женщины гнали его от лавочек. Если Ивану не давали, он ругался «жиды проклятые». Так он мотался, пока сын не уводил его. Иван, как и Володька, после запоев иногда приходил к деду и хрипел: «Львович, трубы горят…рубель…» Дед давал. Бабушка ругала деда. Но Иван продолжал приходить пока не помер в своем подвале.
За столами мужики, громко матерясь, резались в карты и домино. Мне было строго наказано не подходить к столам. Иногда за столом появлялся Шурик, высокий рыжий парень. Шурик играл в шашки. Играл хорошо, даже не очень трезвый. Я с ним садился за доску всего пару раз. С мелюзгой он не играл. Я никогда не мог просчитать несколько ходов вперед. Двигал деревянные кругляки по истертой картонке «доски» как попало. Шурик сплевывал под стол и ворчал: «Вот с братом твоим…» Мой старший брат был очень умным ребенком. Я и сейчас с трудом считаю сдачу с доллара, а брат — доктор наук, профессор. Так вот с моим братом Леней Шурик играл серьезно, на равных. Отцом Шурика был немецкий солдат. Но говорить об этом в лицо Шурику побаивались. Парень он был здоровый. Как-то он погнался по двору за одним мужиком. Меня сразу увели. Но, когда мой брат играл с Шуриком, бабушка не волновалась.
Еще в шашки играл Нема. Он был немой. Нема сильно нервничал, когда проигрывал. Махал руками, громко мычал и бросал кепку на землю.
Дочкой немецкого солдата была Зойка. Она жила с матерью и маленьким сыном в нашем подъезде, на третьем этаже. Гитлеровцы стояли в городе почти четыре года с первых дней войны. Зойкина мать получила срок «за сотрудничество с оккупационными войсками». Женщина она была забитая, неграмотная. Какое там сотрудничество. За кусок хлеба. Зойка была психически ненормальная девушка. Таким же был и ее сын.
В нашем подъезде, под лестницей, у бабушки был подвал. В подвале держали картошку и старые ненужные вещи. Однажды спустившись за картошкой я нашел связку пыльных журналов. В одном из номеров были напечатаны два пейзажа Ван Гога, «Виноградники в Арле» и «Лодки».
Еще в Москве мама приносила номера журнала «Огонек». В «Огоньке» печатали цветные вкладки с картинами европейских художников. Почти всегда это были безобидные классические пейзажи. Лет с четырнадцати я стал более-менее регулярно бывать в Пушкинском музее. Многие картинки из журнала оказались мне знакомы по остаткам коллекций Морозова и Щукина. Альбомов европейского искусства было мало, и были они дороги. Я стал вырезать репродукции из «Огонька». Через некоторое время у меня скопилась толстая папка с картинками.
***